Константину Родзевичу
Liebster, Dich wundert die Rede? Alle Scheidenden reden wie Trunkene und
nehmen gerne sich festlich…
Hölderlin[1]
Вздрогнешь — и горы с плеч,
И душа — горе́.[2]
Дай мне о го́ре спеть:
О моей горе́.
Чёрной ни днесь, ни впредь
Не заткну дыры.
Дай мне о го́ре спеть
На верху горы.
Та гора была, как грудь
Рекрута, снарядом сваленного.
Та гора хотела губ
Девственных, обряда свадебного
Требовала та гора.
— Океан в ушную раковину
Вдруг-ворвавшимся ура!
Та гора гнала и ратовала.
Та гора была, как гром!
Зря с титанами заигрываем!
Той горы последний дом
Помнишь — на исходе пригорода?
Та гора была — миры!
Бог за мир взымает дорого!
Горе началось с горы.
Та гора была над городом.
Не Парнас, не Синай —
Просто голый казарменный
Холм. — Равняйся! Стреляй!
Отчего же глазам моим
(Раз октябрь, а не май)
Та гора была — рай?
Как на ладони поданный
Рай — не берись, коль жгуч!
Гора бросалась по́д ноги
Колдобинами круч.
Как бы титана лапами
Кустарников и хвой —
Гора хватала за́ полы,
Приказывала: стой!
О, далеко не азбучный
Рай — сквознякам сквозняк!
Гора валила навзничь нас,
Притягивала: ляг!
Оторопев под натиском,
— Как? Не понять и днесь!
Гора, как сводня — святости,
Указывала: здесь…
Персефоны зерно гранатовое![3]
Как забыть тебя в стужах зим?
Помню губы, двойною раковиной
Приоткрывшиеся моим.
Персефона, зерном загубленная!
Губ упорствующий багрец,
И ресницы твои — зазубринами,
И звезды золотой зубец…
Не обман — страсть, и не вымысел,
И не лжёт, — только не дли!
О когда бы в сей мир явились мы
Простолю́динами любви!
О когда б, здраво и по́просту:
Просто — холм, просто — бугор…
(Говорят — тягою к пропасти
Измеряют уровень гор.)
В ворохах вереска бурого,
В островах страждущих хвой…
(Высота бреда над уровнем
Жизни.)
— На́ же меня! Твой…
Но семьи тихие милости,
Но птенцов лепет — увы!
Оттого что в сей мир явились мы —
Небожителями любви!
Гора горевала (а горы глиной
Горькой горюют в часы разлук),
Гора горевала о голубиной
Нежности наших безвестных утр.
Гора горевала о нашей дружбе:
Губ — непреложнейшее родство!
Гора говорила, что коемужды[4]
Сбудется — по слезам его.
Ещё говорила гора, что табор —
Жизнь, что весь век по сердцам базарь!
Ещё горевала гора: хотя бы
С дитятком — отпустил Агарь![5]
Ещё говорила, что это — демон
Крутит, что замысла нет в игре.
Гора говорила, мы были немы,
Предоставляли судить горе.
Гора горевала, что только грустью
Станет — что́ ныне и кровь и зной.
Гора говорила, что не отпустит
Нас, не допустит тебя с другой!
Гора горевала, что только дымом
Станет — что́ ныне: и мир, и Рим.[6]
Гора говорила, что быть с другими
Нам (не завидую тем другим!).
Гора горевала о страшном грузе
Клятвы, которую поздно клясть.
Гора говорила, что стар тот узел
Гордиев — долг и страсть.
Гора горевала о нашем горе —
Завтра! Не сразу! Когда над лбом —
Уж не memento[7], а просто — море!
Завтра, когда поймём.
Звук… Ну как будто бы кто-то просто,
Ну… плачет вблизи?
Гора горевала о том, что врозь нам
Вниз, по такой грязи —
В жизнь, про которую знаем все́ мы:
Сброд — рынок — барак.
Ещё говорила, что все поэмы
Гор — пишутся — так.
Та гора была, как горб
Атласа[8], титана стонущего.
Той горою будет горд
Город, где с утра и до́ ночи мы
Жизнь свою — как карту бьём!
Страстные, не быть упорствуем.
Наравне с медвежьим рвом
И двенадцатью апостолами —
Чтите мой угрюмый грот.
(Грот — была, и волны впрыгивали!)
Той игры последний ход
Помнишь — на исходе пригорода?
Та гора была — миры!
Боги мстят своим подобиям!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Горе началось с горы.
Та гора на мне — надгробием.
Минут годы, и вот означенный
Камень, плоским смененный, снят[9].
Нашу гору застроят дачами, —
Палисадниками стеснят.
Говорят, на таких окраинах
Воздух чище и легче жить.
И пойдут лоскуты выкраивать,
Перекладинами рябить.
Перевалы мои выструнивать,
Все овраги мои вверх дном!
Ибо надо ведь — хоть кому-нибудь
Дома — в счастье, и счастья в дом!
Счастья — в доме! Любви без вымыслов!
Без вытягивания жил!
Надо женщиной быть — и вынести!
(Было-было, когда ходил,
Счастье — в доме!) Любви, не скрашенной
Ни разлукою, ни ножом.
На развалинах счастья нашего
Город встанет — мужей и жён.
И на том же блаженном воздухе
— Пока можешь ещё — греши! —
Будут лавочники на отдыхе
Пережёвывать барыши,
Этажи и ходы надумывать,
Чтобы каждая нитка — в дом!
Ибо надо ведь — хоть кому-нибудь
Крыши с аистовым гнездом!
Но под тяжестью тех фундаментов
Не забудет гора — игры.
Есть беспутные, нет беспамятных:
Горы времени — у горы!
По упорствующим расселинам
Дачник, поздно хватясь, поймёт:
Не пригорок, поросший семьями, —
Кратер, пущенный в оборот!
Виноградниками Везувия
Не сковать! Великана льном
Не связать! Одного безумия
Уст — достаточно, чтобы львом
Виноградники заворочались,
Лаву ненависти струя.
Будут девками ваши дочери
И поэтами — сыновья!
Дочь, ребёнка расти внебрачного!
Сын, цыганкам себя страви!
Да не будет вам места злачного,
Телеса, на моей крови!
Тве́рже камня краеугольного,
Клятвой смертника на одре:
— Да не будет вам счастья дольнего,
Муравьи, на моей горе!
В час неведомый, в срок негаданный
Опозна́ете всей семьёй
Непомерную и громадную
Гору заповеди седьмой![10]
Есть пробелы в памяти, бельма
На глазах: семь покрывал…
Я не помню тебя — отдельно.
Вместо че́рт — белый провал.
Без примет. Белым пробелом —
Весь. (Душа, в ранах сплошных,
Рана — сплошь.) Частности мелом
Отмечать — дело портных.
Небосвод — цельным основан.
Океан — скопище брызг?!
Без примет. Верно — особый —
Весь. Любовь — связь, а не сыск.
Вороной, русой ли масти —
Пусть сосед скажет: он зряч.
Разве страсть — делит на части?
Часовщик я, или врач?
Ты — как круг, полный и цельный:
Цельный вихрь, полный столбняк.
Я не помню тебя отдельно
От любви. Равенства знак.
(В ворохах сонного пуха:
Водопад, пены холмы —
Новизной, странной для слуха,
Вместо: я — тронное: мы…)
Но зато, в нищей и тесной
Жизни — «жизнь, как она есть» —
Я не вижу тебя совместно
Ни с одной:
— Памяти месть.
—————
Марина Цветаева
Прага. Гора. 1го января — 1го февраля 1924 г.
Впервые поэма напечатана в журнале «Вёрсты» (Париж. 1926. №1). Приводится в последней авторской редакции по беловому автографу 1940 г.
Поэма обращена к Константину Болеславовичу Родзевичу. Цветаева встретилась с ним в 1923 году, когда он учился на юридическом факультете в Парижском университете.
Гора — Петршин-холм в Праге. Цветаева называла её Смиховским холмом — от района Смихов, где она жила осенью 1923 года. В то же время гора в поэме — синоним и символ Любви. Образ горы всегда связан в творчестве Цветаевой с высотой, огромностью, лавинностью чувств и с величием человека. 25 мая 1926 г. Цветаева пишет Пастернаку: «...горы благодарны (божественны)...». Гора — «верх земли и низ неба, — пишет она другому адресату. — Гора — в небе».
Посвящение. — В окончательный текст не вошли строки:
* * *
Если б только не холод крайний,
Замыкающий мне уста,
Я бы людям сказала тайну:
Середина любви — пуста.
Послесловие. — В ранней редакции поэмы были строки, не вошедшие затем в окончательный текст:
* * *
Та гора хотела! Песнь
Брачная — из ямы Лазаревой!
Та гора вопила: — Есмь!
Та гора любить приказывала…
Та гора была — миры!
— Господи! Ответа требую!
Горе началось с горы.
И гора и горе — пребыли.
= = =
Послесловие вышло длинное —
Но и память во мне долга́.
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь