в которой Дульцинея Тобосская сообщает, как снять с неё очарование.
Вскоре под звуки музыки подъехала легкая, изящная, так называемая «триумфальная колесница», запряженная шестью красивыми белыми мулами, покрытыми такого же цвета попонами. На каждом муле сидел молодой человек, в одежде кающегося, с зажженною свечой в руках. По бокам колесницы сидели двенадцать других кающихся, державших, вместо свечей, длинные факелы. На троне, посреди колесницы, восседала нимфа, закутанная целым облаком серебристых газовых покрывал, усеянных золотыми блестками. Из-под этих покрывал еле просвечивало прелестное молодое личико. Рядом с нею сидела какая-то женщина, одетая в черное бархатное платье с длинным шлейфом и закрытая черным покрывалом.
Лишь только колесница поравнялась с палаткой, черная женщина встала, выпрямилась и откинула свое покрывало, при чем взорам присутствующих открылась фигура смерти во всем её ужасающем безобразии и величии.
Дон-Кихот побледнел, Санчо замер от страха, а герцогская чета как бы в испуге отступила назад.
Кающиеся сошли на землю и окружили колесницу, со дна которой поднялись музыканты, до тех пор остававшиеся невидимыми, и сели на передок.
Между тем особа, которую все приняли за смерть, проговорила каким-то странным, точно сонным голосом и тяжело поворачивающимся языком:
— Я — тот самый Мерлин, о котором распространилась освященная временем ложь, что будто мой отец — сам сатана. Во всяком случае, я — князь магии, хранитель науки Зороастра и покровитель всех странствующих рыцарей, к которым питаю особенную любовь. Не в пример другим магам, я обладаю мягким, кротким, любвеобильным нравом и всегда готов всем делать добро. Я сегодня занимался в глубоких и мрачных пещерах Рока составлением магических формул, когда до меня вдруг донесся скорбный голос прекрасной Дульцинеи Тобосской. Я поспешил к ней и, узнав, что она каким-то злым колдуном превращена из красивой, нежной, благородной дамы в безобразную грубую крестьянку, предался глубокому горю. Порывшись в сотне тысяч книг, заключающих всю мудрость науки магии, я нашел средство снять с несравненной Дульцинеи очарование и по её просьбе явился сюда, чтобы объявить об этом средстве. Слушай же, герой, ни разу еще достойно не воспетый, храбрый и вместе с тем глубокомысленный Дон-Кихот, сияние Ламанча, солнце Испании, цвет странствующего рыцарства! Для того, чтобы возвратить несравненной Дульцинее Тобосской её надлежащий вид, твоему оруженосцу, Санчо, по обнаженному телу, пониже спины, следует дать три тысячи триста ударов плетью, но так, чтобы ему было чувствительно и у него надолго сохранились бы следы этих ударов. Другого средства нет.
— Вот это мне нравится! — вскричал Санчо. — Ишь, нашли дурака, который так сейчас и подставит вам спину! Да я не только три тысячи, а трех ударов не позволю дать себе! С какой это стати мне так себя истязать? Я никого не заколдовывал, а за других отвечать не желаю. Если сеньор Мерлин не придумал другого средства расколдовать госпожу Дульцинею, то не миновать ей оставаться заколдованною до скончания века.
— Ну, в этом ты жестоко заблуждаешься, бездельник, пропитанный чесноком! — вскричал Дон-Кихот. — Я возьму, привяжу тебя к дереву да и отсчитаю тебе не три тысячи триста ударов плетью, а шесть тысяч шестьсот, притом таких метких, что они все попадут в цель, хоть ты увертывайся от них триста тысяч раз!
— Нет, так нельзя, — вмешался Мерлин: — необходимо нужно, чтобы добрый Санчо высек себя сам и в назначенное им самим время, так как срока ему определено не будет. Если же он предпочтет быть высеченным другим, то сечение может быть ограничено половиною ударов.
— Ни своя, ни чужая, ни тяжелая, ни легкая рука меня не тронет! — крикнул Санчо. — Разве я влюблен в госпожу Дульцинею, чтобы мне жертвовать для неё своею спиной? Это дело моего господина, который умирает по ней и не на такие еще глупости готов пуститься ради неё. Если ему нужно, чтобы она была разочарована, то и пусть он делает что хочет для этого, а мне совершенно все равно — очарована она или разочарована. Не моего она поля ягода, не мне ее и есть.
Не успел Санчо досказать последнего слова, как нимфа в колеснице встала, откинула покрывало со своего лица, показавшегося всем сверхъестественно прекрасным, и проговорила голосом, более похожим на грубый мужской, чем на нежный девичий:
— О, злополучный оруженосец, обладающий куриным сердцем, железной душой и каменными внутренностями! Если бы тебе, дерзкий бездельник, велели броситься с высокой башни вниз своею глупою головой, или от тебя, черствого человека, потребовали, чтобы ты живьем проглотил дюжину жаб, две дюжины ящериц и три дюжины змей, или заставляли бы тебя зарезать собственными руками свою жену и детей, то было бы неудивительно, что ты не соглашаешься на это. Но становиться на дыбы из-за каких-нибудь трех тысяч трехсот ударов плетью, когда плохой ученик в школе получает каждый месяц несравненно больше, — это, воля твоя, так нехорошо, что становится стыдно за тебя! После этого от тебя должны будут с ужасом и отвращением отвернуться даже самые великодушные и снисходительные люди, способные прощать многое, но не имеющие права прощать все... Взгляни, жалкое, бессердечное животное, своими тусклыми, вылупленными ослиными глазами в мои ясные, мерцающие как звезды глаза, и ты увидишь, как они, капля за каплей, ручей за ручьем, проливают жгучие слезы по моим свежим, прекрасным щекам. Сжалься, упрямое и злое чудовище, сжалься над моею нежною молодостью, отцветающею под грубою корой крестьянки, надетою на меня таким же злым, как ты, волшебником! Ведь мне всего девятнадцать лет, и красота моя едва достигла своего полного расцвета! Если я сейчас предстала пред тобою в моем настоящем виде, то это лишь благодаря милости сеньора Мерлина, возвратившего мне на время мою красоту, чтобы ты знал, что я потеряла и о чем скорблю. К несчастью, власть доброго сеньора Мерлина не простирается так далеко, чтобы навсегда возвратить мне мой природный вид, иначе мне, конечно, не нужно было бы обращаться к тебе, грубому ослу, за помощью. О, дикий, необузданный зверь, пойми, какое тебе выпало на долю счастие — быть освободителем красоты из плена, и спеши воспользоваться им! Неужели у тебя только на то и есть мужество, чтобы набивать свое толстое брюхо? Неужели ты хочешь, чтобы тебя считали ни на что более не годным? Неужели в тебе так мало самолюбия? Если ты не хочешь немного побеспокоить себя ради меня, то сделай это хоть ради своего господина, который с такою мучительною тоской ждет твоего решения.
— Если бы вы и мой господин хотели, чтобы я помог вам и дал себя высечь ради вас, — возразил Санчо, — то не следовало ни угрожать мне ни ругать меня, а просто нужно было бы хорошенько попросить меня, да подарить мне перед тем что-нибудь; тогда я, наверное, по своей доброте, и согласился бы. А так как вы принялись за дело не с того конца, то и терпите за это. Кому что нужно, пусть тот сначала выучится просить, а потом уж и может соваться со своей нуждой. Я и так уж огорчен тем, что разорвал свою одежду, пожалованную мне их светлостями, а меня вместо того, чтобы утешить в этом горе, еще заставляют ни с того ни с сего отхлестать себя! Где же тут справедливость, позвольте вас спросить? Поневоле будешь думать, что она находится только на языке у некоторых людей... Да что тут толковать! Не желаю я терзать себя из-за чужого дела, — и баста! Больше я и говорить не стану.
— Да? — произнес герцог. — Ну в таком случае я беру назад свое обещание дать тебе остров. Как могу я сделать губернатором такого жестокого человека, который только об одном себе и думает и ничем не хочет пожертвовать для других? Хорошо бы поблагодарили меня мои островитяне за такого губернатора! Так ты и знай, Санчо, что если ты не дашь себя отхлестать или сам при свидетелях не сделаешь этого, то тебе во веки веков не быть нигде губернатором.
— Ваша светлость, — закричал испуганный Санчо, — сделайте милость, дайте мне денька два на размышление, чтобы я мог решить, что лучше: быть отодранным другими или самому выдрать себя?
— Этого я не могу допустить, — сказал Мерлин, — ты должен решиться на то или другое сейчас же, при мне. На Дульцинею Тобосскую положен такой зарок, что она, в случае отказа Санчо разочаровать ее, должна остаться навсегда в виде безобразной крестьянки или быть унесенною в Елисейские поля, чтобы выждать там до окончания очарования.
— Ну, Санчо, не упрямься, а делай то, о чем тебя просят, — вмешалась герцогиня. — Докажи своему господину, что ты не даром ел его хлеб и пользовался его расположением и милостями. Кроме того, не забудь, что ты лишишься губернаторства, если не перестанешь упрямиться.
— А, где же Монтезинос, который, по словам бывшего здесь дьявола, хотел приехать вместе с госпожою Дульцинеей Тобосской? — зачем-то спросил Санчо у Мерлина.
— Дьявол ошибся, — ответил Мерлин. — Я сказал ему, что приеду сам с несравненною Дульцинеей, а он, должно быть, не понял меня. Монтезинос остался в своей пещере и ждет, когда его оттуда освободят; но это, кажется, случится еще не скоро. Если он нужен кому, то я могу на время привезти и его сюда. Но это дело второстепенное, а главное то, чтобы ты предал свое тело бичеванию. Ты совершенно напрасно от этого отказываешься, потому что подобная экзекуция одинаково полезна и для души и для тела: душе — истязанием грешной плоти, а телу — как хорошее кровопускание, в чем ты, как я вижу, имеешь настоятельную нужду, благодаря большому излишку. Любой медик скажет тебе...
— Напрасно вы, сеньор волшебник, вмешиваетесь в медицину, когда и без вас много врачей, — перебил Санчо. — А что касается до порки, то я, так и быть, согласен на нее, лишь бы вы все отстали от меня. Но я соглашаюсь только с тем условием, чтобы меня не торопили. Даю слово, что собственноручно высеку себя тремя тысячами тремястами ударов плетью, как только почувствую к этому охоту. Пусть уж мой господин не плачется, что он из за меня лишен возможности наслаждаться видом красоты госпожи Дульцинеи. Крови я в себе лишней не нахожу, а поэтому и пускать ее не желаю. Буду бить себя так, чтобы её вышло как можно меньше. Если сеньор волшебник мне не доверяет, то я не запрещаю ему издали считать удары, которые я буду наносить себе. Когда я ошибусь в счете, то он может дать мне знать, сколько не хватает или сколько вышло лишних.
— Ну, лишних быть не может, — подхватил Мерлин. — Как только дойдет до назначенного числа ударов, донна Дульцинея в ту же минуту освободится от чар и явится к тебе, чтобы отблагодарить за твое доброе дело. Она дама вполне благородная, а потому и признательная. Вообще не беспокойся: лишнего от тебя никто не потребует.
— Ну, ладно, — проговорил Санчо. — Пусть будет по-вашему. Выдеру сам себя так чисто, что вы залюбуетесь. Мне это хоть и неприятно, но ради губернаторства чего не сделаешь!
Последние слова Санчо были покрыты торжествующими звуками музыки и залпами ружейных выстрелов. Дон-Кихот подскочил к своему оруженосцу и едва не задушил его объятиями и поцелуями. Герцогская чета и все присутствующие старались и со своей стороны выразить живейшую радость по поводу счастливой развязки этого трудного дела. Через минуту триумфальная колесница тронулась в обратный путь в сопровождении трех колесниц с мудрецами. Прекрасная Дульцинея на прощанье низко присела перед герцогскою четой и величаво поклонилась Санчо.
В это время на востоке начала проступать заря. Полевые цветы выпрямляли свои тоненькие стебли и раскрывали нежные чашечки; прозрачные ручьи громче зажурчали по своему каменистому ложу; лес радостно закивал своими зелеными вершинами, — словом, вся природа оживала, чувствуя пробуждение своего царя — солнца.
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2025. Произведения русской и зарубежной классической литературы бесплатно, полностью и без регистрации.
Обратная связь