в которой приводится рассказ Дон-Кихота о том, что он видел в пещере Монтезиноса.
Когда все уселись поудобнее, рыцарь откашлялся и начал свой рассказ. Все рассказанное им так невероятно, что многие считают это выдумкою.
«На глубине приблизительно семидесяти футов, — начал он, — в правой стороне пещеры есть впадина такой величины, что в ней свободно могла бы поместиться большая повозка с мулами. Утомленный продолжительным спуском, я решил остановиться в этой впадине. Я подал вам знак ослабить пока веревку, но, вероятно, вы не заметили моего знака и продолжали развертывать веревку. Тогда я стал подбирать ее и связывать узлами, уцепившись за сталактит выемки. Потом, когда веревка остановилась, я вошел в выемку и уселся на веревке. Через минуту я погрузился в сон, но вскоре проснулся и очутился среди прекраснейшего луга, какой только можно себе представить. Я протер глаза, потер лоб и грудь, желая убедиться, что я более не сплю. У меня даже явилось было сомнение: я ли это сам, или в мое тело вошел какой-нибудь дух. Но сознание, чувство, размышление, — словом, все удостоверило меня, что я остался самим, собою и действительно сижу на лугу. Перед моими очарованными взорами был роскошный замок, стены которого казались сложенными из драгоценного прозрачного кристалла. Вдруг раскрываются исполинские двери чудного замка, и из них выходит маститый старец, закутанный в длинный, влачившийся по земле фиолетовый бархатный плащ; на грудь и плечи этого старика был накинут зеленый шелковый шарф — знак его ученой степени, а на голове была черная бархатная шапочка. Длинная ослепительной белизны борода старца спускалась ниже пояса. В руках он держал четки, зерна которых поражали своею величиной. Вид его, осанка, походка и малейшие движения внушали невольное уважение. Он приблизился ко мне, горячо обнял меня и проговорил:
— «Давно уже, очень давно, мужественный рыцарь Дон-Кихот Ламанчский, обитатели этого уединенного очарованного места ждут тебя! Да, мы ждем тебя, о, рыцарь, и да поведаешь ты миру о том, что скрыто в этой глубокой пещере, в которую ты так отважно спустился! Подвиг этот предназначено было совершить только твоему непоколебимому мужеству, твоему великодушному самоотвержению. Следуй за мною, я покажу тебе чудеса, скрывающиеся в прозрачном альказаре пещеры Монтезиноса; я каид её и бессменный губернатор, так как я именно и есть Монтезинос, давший имя пещере.
«Услыхав, что это сам Монтезинос, я спросил:
— «Правду ли говорит предание, будто вы вынули обыкновенным ножом сердце из груди своего друга Дюрандара и отнесли это сердце даме Дюрандара, как он, в минуту своей смерти, завещал вам?
— «Правда, — ответил он. — Но только я извлек его сердце не ножом, а скривленным, острым как игла, кинжалом».
— Это был, вероятно, кинжал Рамона Гоцеса, севильского оружейника! — с живостью воскликнул Санчо.
— Не знаю, — сказал Дон-Кихот. — Впрочем, этого не может быть: Рамон Гоцес жил чуть не на наших глазах, а битва при Ронсевале, во время которой погиб Дюрандар, происходила очень давно. Да этот вопрос и не важен; интерес моего рассказа зависит не от него.
— Конечно, — заметил студент. — Продолжайте, пожалуйста, сеньор, ваше интересное повествование; я слушаю его с величайшим наслаждением.
— Наслаждаюсь и я, передавая вам его, — произнес Дон-Кихот, — «Монтезинос повел меня в хрустальный дворец, прямо в одну из нижних обширных зал, где стояла мраморная гробница замечательной работы. В этой гробнице лежал, вытянувшись во весь рост, рыцарь — не из бронзы, яшмы или мрамора, как бывает на надгробных памятниках, а из костей и тела. Правая рука его, жилистая и волосатая, — что, как известно, служит признаком необыкновенной силы, — покоилась у него на сердце. Заметив мое удивление, Монтезинос не дал мне предложить вертевшегося на моем языке вопроса, а предупредил его следующими словами:
— «Это мой друг Дюрандар, цвет и зеркало храбрых и влюбленных рыцарей его времени. Мерлин, этот французский волшебник, которого считают сыном самого дьявола, держит его здесь очарованным, как меня и множество других мужчин и женщин. Я не думаю, впрочем, чтобы Мерлин был сыном дьявола, но нахожу, что он ни в чем не уступит ему. С какою целью он очаровал нас — этого никто не знает; это может быть разъяснено только одним временем, которое, как мне кажется, недалеко. Но что меня в особенности удивляет, так это Дюрандар: он умер на моих руках, я вынул из его груди большое, тяжелое сердце, вполне соответствовавшее своими размерами его мужеству, и теперь никак не могу понять, как может он, мертвый, по временам вздыхать, точно он живой.
«При последнем слове Монтезиноса злополучный Дюрандар вдруг проговорил:
— «О, брат мой, Монтезинос! Когда я умру и душа моя отлетит от меня, вынь из моей груди сердце и отнеси его Белерме; это моя последняя просьба к тебе.
«Услыхав эти слова, почтенный Монтезинос упал перед гробом своего друга на колени и отвечал:
— «Я уже исполнил это, дорогой мой брат Дюрандар. Я извлек, как ты просил меня в роковой для нас день, из твоей груди сердце, вытер его кружевным платком, предал бренные останки твои земле, и, омыв слезами со своих рук твою кровь, отправился с твоим сердцем во Францию. На пути, в первой деревне, расположенной у выхода из теснин Ронсеваля, я посыпал твое сердце солью, чтобы оно достигло до Белермы неиспорченным. Со времени передачи мною твоего сердца Белерме, она сама, я, ты, твой оруженосец Гвадиана, множество твоих и моих друзей и знакомых, — все мы живем здесь, очарованные злым Мерлином. Вот уже пятьсот лет, как мы находимся здесь, и никто из нас не умер. Недостает только Руидеры, её дочерей и племянниц: благодаря своему неумолчному плачу, тронувшему наконец Мерлина, превращены они в лагуны, известные под названием лагун Руидеры. Дочери принадлежат теперь королю испанскому, а племянницы — ордену Иоаннитских рыцарей. Твой оруженосец Гвадиана, неутешно оплакивавший твою смерть, тоже превращен в реку, носящую его имя. Достигнув поверхности земли вдали от тебя, он с горя снова погрузился в её недра. Но, как невозможно вечно бороться со своими природными наклонностями, то он, от времени до времени, показывается на свет Божий, где его могут видеть солнце и люди. Лагуны Руидеры снабжают его своими водами; кроме того, в него впадает множество речек, так что в Португалии, куда предначертан ему путь, он является величественным и прекрасным. Но где ни проходит твой бывший оруженосец, он всюду показывается задумчивым, грустным и скромным. Плещущиеся в его струях рыбы грубы и безвкусны, в противоположность чешуйчатым обитательницам золотого Того, славящимся своею нежностью и вкусом. То, что я сейчас говорю тебе, брат мой, я говорил уже много тысяч раз, но ты никогда не отвечал и не отвечаешь мне, потому я думал, что ты или не слышишь меня, или не веришь мне. Видит Бог, как это сильно огорчает меня! Но теперь я сообщу тебе новость, которая если не облегчит твоих страданий, зато и не увеличит их. Узнай, что здесь, возле твоего гроба, стоит тот великий рыцарь, о котором так часто предвозвещал Мерлин, — тот самый Дон-Кихот Ламанчский, который воскресил давно забытое странствующее рыцарство и придал ему еще более блеска и славы, чем в протекших веках. О, брат мой, открой глаза, и ты узришь его! Ему предназначено избавить нас от очарования; только такому великому человеку и возможен этот великий подвиг...
— «Если бы даже и этого не случилось, — прошептал Дюрандар, — то я скажу тебе, брат мой, только: терпи и выжидай карты!
«С последним словом Дюрандар повернулся на бок и по-прежнему погрузился в мертвый сон. В ту же минуту я услышал за собою тяжелые рыдания, перемешанные с глубокими, судорожными вздохами. Я обернулся и увидел сквозь хрустальные стены шествие множество прекрасных девушек, одетых в глубокий траур. Головы у них были обвиты белыми чалмами, как у турчанок. Позади них шла какая-то дама — по крайней мере она казалась дамой по фигуре, осанке и поступи — тоже в трауре и под белым ниспадавшим до земли покрывалом. Чалма её была вдвое гуще, чем у шедших впереди. У неё были сросшиеся на переносье брови, большой рот, немного вздернутый нос, ярко-пунцовые губы и редкие и неровные зубы, хотя и белые, как очищенные миндали. В руках она держала тончайшего полотна платок, в котором лежало совершенно сморщенное и высохшее сердце. Монтезинос сказал мне, что все эти девушки были служанками Белермы, а дама, шедшая с сердцем в руках, — сама Белерма.
— «Белерма, — продолжал Монтезинос, — четыре раза в неделю приходит со своими женщинами плакать над гробом моего несчастного брата. Если она кажется вам некрасивою, то это последствие переносимых ею в очаровании страданий. Этот болезненный и убитый вид, эта мертвенная бледность, эта синева под глазами — отпечатки горя и тоски но своем возлюбленном, сердце которого она никогда не выпускает из рук. Не будь снедающей её скорби, она своею красотой и грацией не уступала бы самой Дульцинее Тобосской, считающейся первою красавицей в мире...
— «Прошу вас, сеньор Монтезинос, — перебил я, — продолжать вашу речь без всяких сравнений, которые, обыкновенно, бывают неудачны и оскорбительны для других. Несравненная Дульцинея Тобосская — единственная в своем роде, точно так же, как и донна Белерма, поэтому их нельзя и сравнивать.
— «Простите мне, благородный Дон-Кихот, — поспешил сказать Монтезинос, — я сознаюсь, что сделал большую ошибку, осмелившись сравнивать прекрасную Дульцинею Тобосскую с кем бы то ни было. Если бы я раньше догадался, что она — дама вашего сердца, как я теперь вижу, я не решился бы сделать этого.
«Извинение почтенного старца успокоило мое сердце, вскипевшее было гневом при неуместном сравнении моей дамы с кем бы то ни было».
— Я удивляюсь, как это ваша милость не вырвали у этого старого болтуна всей его бороды до последнего волоска, — заметил Санчо.
— Нет, Санчо, — возразил Дон-Кихот, — это было бы очень дурно с моей стороны. Мы, вообще, обязаны уважать старцев и в особенности престарелых рыцарей... Потом мы поговорили еще о многом и...
— Как это вы успели в такое короткое время так много увидеть, услышать и переговорить? — перебил студент.
— Сколько же времени, по вашему мнению, пробыл я в пещере? — спросил Дон-Кихот.
— Менее часа, — ответил студент.
— Этого быть не может! — вскричал рыцарь; — по моему расчету, я провел там трое суток. Я отлично помню, что пережил там три дня и три ночи.
— Пожалуй, мой господин и прав, — сказал Санчо: — ведь он был очарован в этой пещере, поэтому наш час показался ему тремя сутками.
— Это, действительно, может быть, — согласился Дон-Кихот.
— А скажите, пожалуйста, сеньор, кушали вы там что-нибудь? — осведомился студент.
— Нет, я даже и не чувствовал ни малейшего голода, — отвечал Дон-Кихот.
— А едят вообще очарованные?
— Нет. Они совсем не питаются, но тем не менее у них растут волосы и ногти.
— А спят они? — полюбопытствовал Санчо.
— Тоже нет, судя по тому, что в продолжение трех суток, проведенных мною у них, ни очарованные ни я не спали, — пояснил рыцарь.
— Значит, — продолжал оруженосец, — права поговорка: «Скажи мне с кем ты водишься, а я скажу тебе кто ты». Отправляйтесь-ка, добрые люди, к очарованным, которые вечно постничают и бодрствуют, и вы сами поневоле не будете ни есть ни пить, пока пробудете у них... А все-таки, ваша милость, скажу вам, пусть Бог... то бишь черт возьмет меня, если я поверю хоть на волос тому, что вы нам наговорили!
— Как! — вскричал студент. — Разве сеньор Дон-Кихот солгал? Но если бы он и пожелал позабавить нас интересною выдумкой, то каким же образом он мог бы сочинить ее в такое корот-кое время?
— Я и не думаю, чтобы мой господин лгал, — сказал Санчо.
— А что же именно ты думаешь? — спросил Дон-Кихот.
— По-моему, просто-напросто, этот самый Мерлин или другой какой-нибудь волшебник, очаровавший чуть ли не целую армию лиц, виденных вами там, внизу, сам всадил вам в голову всю эту тарабарщину, которую вы нам рассказали, — ответил Санчо.
— Это было бы возможно, друг мой, но на этот раз ты ошибаешься, — возразил рыцарь: — все, о чем я рассказал вам, я видел собственными глазами, слышал собственными ушами и осязал собственными руками. Но я еще не все досказал. Монтезинос показал мне еще множество чудес, о которых я подробно расскажу тебе, Санчо, в другой раз. Сейчас же упомяну только о том, что на одной свежей, как майское утро, лужайке я видел издали несравненную Дульцинею Тобосскую и тех двух крестьянок, которые сопровождали ее в известное тебе утро. Я спросил Монтезиноса, знает ли он этих женщин, и он ответил, что не знает, так как они появились в пещере очень недавно; но он думает, что это какие-нибудь знатные очарованные дамы. Он просил не удивляться появлению этих новых лиц, потому что в пещере находилось множество дам всех времен, очарованных под различными видами. Между прочими он назвал королеву Жениевру и её дуэнью Квинтаньону, ту самую, которая наливала вино Ланселоту, когда он возвратился в Бретань, как это поется в одном старинном романсе.
Слушая своего господина, Санчо боялся лопнуть от сдерживаемого смеха или сойти с ума. Так как ему лучше всякого другого была известна тайна очарования Дульцинеи, произведенного им самим, то он теперь яснее прежнего понял, что Дон-Кихот окончательно рехнулся.
— В недобрый час, ваша милость, — сказал он своему господину, — спускались вы в этот ад и встретились там с этим Монтезиносом, который совсем вскружил вам голову! Давно ли говорили вы такие умные речи и подавали всем такие мудрые советы, а теперь начали нести такую чепуху, что я уж и не знаю, что и подумать...
— Тебя нужно бы проучить за эту дерзость, Санчо!.. Но так как я тебя давно знаю, то и не обращаю ни малейшего внимания на твои слова, — сказал Дон-Кихот.
— И хорошо делаете, ваша милость! — воскликнул оруженосец. — Можете, впрочем, побить меня, если вам не нравится то, что я говорю и всегда буду говорить, а я все-таки не скрою от вас правды... Но пока мы с вами в мире, расскажите мне, как вы узнали вашу госпожу Дульцинею? Говорили вы ей что-нибудь и отвечала она вам?
— Нет, но я узнал ее по одежде. Она была одета совершенно так же, как в то незабвенное утро, когда мы с тобой встретили ее. Я заговорил было с ней, но она молча обернулась ко мне спиной и убежала так быстро, что ее не догнала бы, кажется, даже стрела. Я все-таки хотел последовать за нею, но Монтезинос остановил меня, предупредив, что я только напрасно потеряю время, притом и срок моего пребывания в пещере кончается. Он добавил, что в свое время он известит меня, что я должен буду делать для того, чтобы избавить от очарования его, Дюрандара, Белерму и всех остальных лиц, пребывающих очарованными в пещере. Пока Монтезинос беседовал со мною, ко мне приблизилась одна из спутниц несравненной Дульцинеи и со слезами на глазах, взволнованным голосом прошептала:
« — Госпожа моя, Дульцинея Тобосская, целует ваши руки и просит вас уведомить ее о вашем здоровье. Находясь сама в большой нужде, умоляет вас дать ей, как только найдете возможным, под залог этой вот новенькой канифасной юбки шесть реалов или сколько у вас найдется в кармане.
«Это странное поручение сильно поразило меня, и я спросил Монтезиноса:
« — Возможно ли, чтобы очарованные лица высокого звания могли терпеть в чем-нибудь нужду?
« — Верьте мне, сеньор Дон-Кихот, — ответил он мне, — нужда встречается повсюду, распространяется на весь свет и не щадит даже очарованных. Если ваша дама просит у вас взаймы шесть реалов под верный залог, то советую вам исполнить её просьбу, потому что, вероятно, она находится в большом затруднении.
« — Залогов я не имею обыкновения брать, — сказал я, — но, во всяком случае, я не в состоянии исполнить просьбы несравненной Дульцинеи, так как у меня в кармане всего четыре реала, которые я положил туда, чтобы раздавать нищим, попадающимся но дороге.
« — Позвольте хоть их, — попросила посланная Дульцинеи. — И они пригодятся моей бедной госпоже.
« — Хорошо! — ответил я. — Передай их своей госпоже и скажи ей от моего имени, что я глубоко тронут её несчастием и желал бы в эту минуту быть обладателем всех сокровищ мира, чтобы положить их к её очаровательным ножкам. Прибавь еще, что я не буду иметь ни радости, ни покоя, ни здоровья, пока не увижу её и не услышу её чудного голоса. Скажи ей, что её вечный пленник и рыцарь настоятельно умоляет ее снизойти к нему и показаться ему. Скажи ей, что я дал клятву в роде той, которую дал маркиз Мантуанский, найдя своего племянника, Бодуэна, умирающим в горах и решившись отомстить за него. Я тоже клянусь не вкушать хлеба со стола, объехать весь мир с большею точностью, нежели инфант дон Педро Испанский, и вообще выполнить множество тяжелых обетов, пока не найду способа избавить от очарования свою даму.
« — Вы обязаны сделать не только это, но и гораздо больше для моей госпожи, — отвечала посланная и, взяв у меня четыре реала, убежала с быстротой серпы, даже не поблагодарив меня».
— Пресвятая Дева! — воскликнул Санчо. — Неужели эти проклятые волшебники имеют в самом деле такую власть, что могут выворотить наизнанку даже такую умную голову, как ваша, мой добрый господин! О, сеньор, добрый мой сеньор, заклинаю вас именем Бога, не поддавайтесь вы всей этой ерунде, которая только смущает и сводит вас с ума! Подумайте о себе, о своей чести и добром имени...
— Санчо, — перебил Дон-Кихот, — я знаю, что ты говоришь все это любя меня и не имея ни малейшего понятия о том, что значит мир очарования! Поэтому я не стану тебя на этот раз бранить. Когда-нибудь я расскажу тебе еще о многом, виденном мною в пещере Монтезиноса; тогда ты поверишь всему, что слышал сегодня и что так же верно, как то, что я странствующий рыцарь Дон-Кихот Ламанчский.
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2025. Произведения русской и зарубежной классической литературы бесплатно, полностью и без регистрации.
Обратная связь