о том, что случилось с Дон-Кихотом в то время, когда он отправился лицезреть даму своего сердца — Дульцинею Тобосскую.
«Слава всемогущему Аллаху!» — восклицает Гамет Бен-Энгели в начале восьмой главы этой книги и повторяет это восклицание три раза. Затем он добавляет, что он воздает славу Богу за то, что опять видит Дон-Кихота и Санчо Панцу соединенными, и поэтому может надеяться угодит читателям новыми описаниями подвигов Дон-Кихота и чудачеств Санчо. Прося читателей забыть все прошедшее и устремить всю силу своего внимания только на настоящее, Бен-Энгели продолжает свое повествование следующим образом.
Только что успел скрыться из виду Самсон Караско, как конь Дон-Кихота принялся громко ржать, а осел Санчо — аккомпанировать ему криком; это было принято рыцарем и оруженосцем за хорошее предзнаменование. Санчо заметил, что его Длинноух заглушал голос Росинанта, и вывели из этого заключение, что судьба готовит ему, Санчо, большие милости, чем его господину. Что общего между криком застоявшихся в конюшне животных, обрадованных тем, что их выпустили на свежий воздух, и будущностью наших героев, я не понимаю, а поэтому не могу объяснить.
Дон-Кихот, долгое время ехавший молча, вдруг обернулся к своему оруженосцу и проговорил:
— Друг Санчо, чем дальше мы подвигаемся вперед, тем ниже спускается на нас ночь. Надеюсь, что мы поспеем в Тобозо как раз к рассвету. Я решил не предпринимать ничего, не вдаваться ни в какое приключение, пока не получу одобрения и благословения несравненной Дульцинеи. Ничто так не возбуждает мужество рыцарей, как одобрение и поощрение их дам.
— Я этому вполне верю, — сказал Санчо. — Но боюсь, вам трудно будет увидаться наедине с Дульцинеей и получить её благословение так, чтобы никто этого не видал... Разве только она даст вам его через забор птичьего двора, на котором я ее видел в тот раз, когда ваша милость посылали меня к ней с письмом во время ваших любовных безумств в горах Сиерры-Морены.
— С ума что ли ты спятил, Санчо! Разве ты мог видеть несравненную Дульцинею на птичьем дворе? — с негодованием вскричал Дон-Кихот. — Этот цвет благородства и красоты мог находиться только в галереях и переходах своего роскошного дворца.
— Очень может быть, ваша милость, — согласился Санчо. — Но только мне-то эти галд... галун... или как их там? — показались забором птичьего двора.
— Ну, все равно, — решил Дон-Кихот, — увижу ли я ее через забор птичьего двора, или сквозь решетку балкона, или сада, лишь бы вообще увидеть. Как бы ни мал был луч её красоты, могущий достигнуть до моих глаз, он все же просветит мой разум и укрепит мой дух, так что равного мне не будет ни по уму ни по храбрости.
— Однако, когда я видел красоту госпожи Дульцинеи Тобосской, от неё не исходило никаких лучей, — заметил оруженосец. — Впрочем это случилось, может быть, оттого, что её милость изволила тогда просевать просо, и пыль от него застилала её личико словно облаком.
— Как, Санчо, ты упорно продолжаешь думать, верить, говорить и настаивать на том, что высокородная Дульцинея могла просевать просо?! Пойми ты, что это занятие совершенно несвойственно благородным особам, у которых есть дела, гораздо более подходящие им. Должно быть, ты никогда не читал и не слыхал тех бесподобных стихов нашего великого поэта, Гарсиласо де-ла-Вега, в которых он описывает как четыре нимфы, обитающие в хрустальном дворце на дне Тaго, по временам выходят из волн, садятся на зеленый берег и шьют себе одежды из золототканой материи, усыпанной жемчугом и драгоценными каменьями? Наверное, чем-нибудь таким занималась и дама моего сердца, когда ты имел счастие видеть ее, но очень может быть, что какой-нибудь враждебный мне волшебник не только в твоих глазах, но и в моих собственных превращает все, что служит к моей славе и славе моих избранников, во что-нибудь унизительное. Я даже опасаюсь, как бы в той истории, которая написана обо мне мудрым мавром, одному из моих врагов-волшебников не удалось примешать лжи к истине и все исказить, чтобы окончательно повредить мне во мнении здравомыслящих людей... О, злая зависть — корень всех пороков и неугомонный червь, подтачивающий добродетель! Все остальные страсти, Санчо, приносят людям хоть долю наслаждения, но зависть не дает ничего, кроме омерзения, злобы и бешенства.
— Это верно, ваша милость, — подтвердил Санчо. — Я тоже думаю, что в той истории и я описан совсем не таким, каким я есть на самом деле, хотя я никогда не говорил ни одного дурного слова про господ волшебников; да и не такое у меня состояние, чтобы можно было чему завидовать. Парень я простой, откровенный и не жадный. Твердо верю в Бога и во все, чему велит верить святая католическая Церковь, от души ненавижу жидов и всех нехристей. Кажись, за все это могли бы и похвалить меня в нашей истории... Ну да и то сказать, охота мне заботиться о том, что там написано про меня в книге, лишь бы вообще было написано! Самсон Караско вот говорит, что все так и вырывают друг у друга эту книгу, чтобы скорее прочесть ее, а этого, полагаю, не было бы, если бы она была дурно написана.
— Знаешь что, Санчо? Ты мне напоминаешь анекдот об одном знаменитом сочинителе, который написал злую сатиру против придворных дам, но забыл упомянуть об одной из них, так как он, по распространенным о ней слухам, считал сомнительным самое её существование. Дама эта была очень раздосадована тем, что поэт обошел ее молчанием, и обратилась к нему с просьбою дать и ей место в своей сатире, угрожая, в противном случае, наделать ему много неприятностей. Поэт с удовольствием исполнил её желание, и так отделал ее, как не могли бы и сотни обозленных кумушек. Дама осталась очень довольна, приобретши этим славу, хотя и дурную. Такого же рода была и история одного пастуха, который сжег знаменитый храм Дианы в Ефесе, считавшийся одним из семи чудес света, — сжег для того, чтобы увековечить свое имя. Несмотря на сделанное тогда же распоряжение, чтобы никто не поминал его имени, нам все-таки известно, что его звали Геростратом. Нечто подобное случилось и с императором Карлом Пятым во время его пребывания в Риме. Император захотел видеть тот знаменитый храм Ротонды, который в древности назывался храмом всех богов, а теперь известен под более приятным для нашего слуха названием храма всех святых. Это здание — одно из наиболее сохранившихся в своем первоначальном виде из всех памятников языческого искусства в Риме и служит самым красноречивым свидетельством о величии и великолепии времен его сооружения. Оно построено в виде гигантских размеров купола и прекрасно освещено, хотя для доступа света имеется одно окно или, вернее, круглое отверстие в самой верхушке. Один римский вельможа повел императора на вершину купола, откуда тот мог любоваться в отверстие на внутренность этого образцового произведения языческого строительного искусства. Когда же император спустился с вершины здания на землю, проводник его сказал ему: «Пока мы стояли там наверху, на меня напало великое искушение схватить ваше священное величество и броситься вместе с вами вниз, чтобы увековечить этим свою память». — «Я вам чрезвычайно признателен за то, что вы не поддались этому искушению, — ответил император, — но, для того, чтобы вы были избавлены от нового соблазна, приказываю вам никогда более не бывать там, где буду я». Желая вознаградить этого вельможу за то, что он противостоял великому искушению, император оказал ему какую-то большую милость и распростился с ним... Из всего этого ты можешь видеть, друг Санчо, как сильно у людей стремление заставить говорить о себе. Как ты думаешь, что побудило Горация Коклеса броситься в полном вооружении с высоты моста в шумящие волны Тибра? что заставило Муция Сцеволу сжечь свою руку? что толкнуло Курция прыгнуть в открывшуюся перед ним посреди Рима бездну? что помогло Юлию Цезарю перейти через Рубикон, несмотря на все неблагоприятные предсказания? что, наконец, в более близкое к нам время, вынудило храбрых испанцев, сопровождавших великого Кортеца в Новый Свет, потопить все свои корабли и таким образом лишить себя возможности к отступлению и всякой поддержки? Все эти подвиги, как и тысячи других, которых я не мог бы перечислить тебе и в неделю, были плодами желания бессмертия своему имени. Конечно, мы, странствующие рыцари, просвещенные светом христианской религии, должны рассчитывать только на бессмертие в небесах, не заботясь о суетной и преходящей земной славе. Ведь как бы долго ни гремела земная слава, когда-нибудь да будет же ей конец, хотя бы одновременно с концом мира. Поэтому смотри, Санчо, чтобы наши действии не выходили из рамок, предназначенных нам святою религией, которую мы исповедуем. Мы обязаны убивать гордыню в лице великанов, побеждать зависть великодушием, гнев — хладнокровием, склонность к лакомству и сну — воздержанием и бодрствованием, плотские вожделения — верностью к дамам нашего сердца, а лень — тем, что будем странствовать по всем четырем частям света, отыскивая случая доказать, что мы хорошие христиане и храбрые рыцари. Вот, Санчо, в чем должна состоять цель нашей жизни. Надеюсь, ты меня понял.
— Все до капельки понял, ваша милость, — ответил оруженосец, — Но я хотел бы попросить вас развязать одно сомнение, которое запало мне в голову.
— Разрешить, Санчо, а не «развязать», — поправил Дон-Кихот. — Говори, я отвечу тебе, как сумею.
— Ну, так скажите мне, сделайте милость, живы все эти Юлии, Августы и как там еще назывались те храбрые рыцари, о которых вы рассказали, или уже умерли?
— Давно умерли, и те из них, которые были язычниками, томятся, без всякого сомнения, в аду, — отвечал Дон-Кихот; — а те, которые были христианами, или блаженствуют в раю, или же пребывают еще в чистилище.
— Так, — произнес Санчо. — А теперь скажите мне, горят ли перед гробницами этих великих вельмож серебряные лампадки и увешаны ли стены этих гробниц костылями, саванами, волосами, восковыми ногами, руками и глазами, как у нас?
— Гробницы язычников, по большей части, представляли собою пышные храмы. Прах Юлия Цезаря, например, помещен в каменную пирамиду необыкновенной величины, называемую в настоящее время «иглою святого Петра». Гробницею императора Адриана послужил целый замок, величиною с большое село; он и сейчас существует под названием замка «Святого Ангела». Королева Артемиза воздвигла своему супругу Мавзолу гробницу, которая считалась одним из семи чудес света. Но ни в одной из этих гробниц нет ни саванов, ни восковых членов, ни вообще каких-либо других приношений, по которым можно было бы сразу заключить, что в них лежат мощи святых.
— Вот, это-то мне и нужно было знать! — вскричал Санчо, — Теперь позвольте спросить вашу милость, что лучше: воскресить мертвого или убить великана?
— Само собою разумеется — воскресить мертвого.
— Ага! Вот я и поймал вашу милость! — торжествовал Санчо, — Значит, слава тех, которые воскрешают мертвых, дают зрение слепым, излечивают хромых, возвращают здоровье больным и гробницы которых освещены серебряными лампадками, наполнены молящимися и увешаны разными приношениями, гораздо больше славы, и на этом свете и на том, всех языческих императоров и странствующих рыцарей, сколько бы их там ни было!
— Конечно, Санчо, в этом не может быть никакого сомнения.
— Стало быть, эта слава принадлежит телам, то есть мощам святых, которым, с разрешения и благословения нашей святой матери Церкви, жертвуются серебряные лампадки, свечи, саваны, костыли, волосы, глаза, ноги, руки и все остальное, что увеличивает их христианскую славу и поощряет усердие верующих. Короли носят эти мощи на своих плечах, прикладываются к останкам их костей, украшают ими свои молельни, ими же обогащают свои алтари...
— Да, это все совершенно верно, — перебил наконец Дон-Кихот своего словоохотливого оруженосца, — но я желал бы знать, к чему ты все это гнешь?
— А к тому, что нам лучше бы всего сделаться святыми, чтобы вернее заслужить славу, о которой вы говорите. Недавно еще святая Церковь произвела в святые двух монахов из босоногих, и все считают за великое счастие приложиться к железным цепям, которыми они умерщвляли свою плоть, а некоторые рады хоть только дотронуться до них. И, говорят, эти цепи в несравненно большем почете, чем шпага Роланда, которая показывается в оружейной нашего короля, — да хранит его Бог!.. Так вот, ваша милость, и выходит, что гораздо лучше быть хоть плохоньким, смиренным монашком, чем самым храбрым рыцарем: двумя дюжинами легоньких ударов бичем по телу больше вымолишь у Бога, чем двумя тысячами ударов копьем в великанов, вампиров и другую нечисть, — не к ночи будь она помянута!
— Я со всеми твоими словами вполне согласен, — произнес Дон-Кихот. — Но не всем же быть монахами; притом ненужно забывать, что Господь всегда найдет путь, каким вести Своих избранников в рай. Рыцарство, впрочем, тоже установление религиозное, священный орден, и в раю есть святые рыцари.
— Может быть, ваша милость. Но я слышал, что гораздо больше монахов попадает в царство небесное, чем странствующих рыцарей.
— Это просто оттого, что монахов вообще несравненно больше, чем рыцарей.
— Однако блуждающих людей много, — заметил Санчо.
— Да, но не все они достойны названия рыцарей, — возразил Дон-Кихот.
Беседуя таким образом, всадники и не заметили, как прошла ночь, и они приблизились к Тобозо. Вид этого большего города привел в восхищение Дон-Кихота, но сильно смутил его оруженосца потому что последний так же мало знал, где живет Дульцинея и какой у неё вид, как и сам Дон-Кихот. Один волновался из-за того, что ему предстояло увидеть несравненную красавицу, а другой — по той причине, что не видал её, хотя и уверял, что видел. Однако к громадному удовольствию струсившего Санчо, его господин, охваченный внезапною робостью, решил сначала подкрепить свои силы пищею и сном, а потом уже и предстать пред ясные очи дамы своего сердца; поэтому они забрались в ближайший лесок, где после сытного завтрака, — львиною долей которого, конечно, воспользовался Санчо, — оба растянулись на траве и сладко заснули.
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2025. Произведения русской и зарубежной классической литературы бесплатно, полностью и без регистрации.
Обратная связь