о том, как священник и цирюльник достигли своей цели, и о других интересных событиях.
Не имея в своем распоряжении много свободного времени, друзья Дон-Кихота, священник и цирюльник, решили немедленно же приняться за выполнение своего плана. Цирюльник выпросил у хозяйки корчмы юбку и головной убор, за которые он, не имея с собою денег, оставил ей в заклад свой новый камзол. Священник устроил себе длинную бороду из рыжего коровьего хвоста, висевшего, вероятно, в виде украшения на стене в корчме.
Хозяйке хотелось узнать, на что им понадобились эти вещи, и священник в коротких словах рассказал ей о сумасшествии их приятеля гидальго, вообразившего себя рыцарем и скитающегося по окрестностям под именем Дон-Кихота Ламанчского, и сообщил о плане, который они задумали для его излечения. Хозяйка и её муж тотчас же догадались, что этот сумасшедший не кто иной, как их недавний странный гость, слугу которого проезжие купцы подбрасывали на одеяле. Они, в свою очередь, рассказали все, что натворил у них Дон-Кихот и что вообще произошло во время его пребывания в корчме.
После этого, одобрив их план, хозяйка нарядила цирюльника в суконную юбку с широчайшею бархатною обшивкой и в красный бархатный лиф, вышитый блестящей канителью. Эти вещи были сильно поношены, по тем не менее продолжали быть предметами гордости их владелицы. На голову ему она надела белый тюлевый чепчик с широкими красными шелковыми лентами. Вместо покрывала она привязала вокруг чепчика и спустила на лицо ряженого кусок тонкой черной тафты. Надев поверх всего этого широкополую и длинную мантию священника, цирюльник помог ему подвязать длинную бороду. После этого они оба вышли на двор и сели на своих мулов.
Простившись со всеми, не исключая и кривой Мариторны, обещавшей молиться об успешном окончании их доброго дела, друзья Дон-Кихота двинулись в путь под предводительством Санчо, которого посвятили в свое предприятие.
Санчо, нахохотавшись всласть над маскарадом, затеянным его спутниками, стал рассказывать, как они с Дон-Кихотом встретили в горах сумасшедшего Карденио, но умолчал о находке чемодана и того, что в нем заключалось: он все-таки не настолько был прост, чтобы вредить своим собственным интересам.
Пропутешествовав около суток, наши путники достигли того места, где дальнейший путь был обозначен ветками дрока, разбросанными оруженосцем Дон-Кихота.
— Ну, теперь до места пребывания господина не далеко, — сказал Санчо. — Не мешало бы вам, господин цирюльник, забыть теперь, что вы, благодаря Бога, не баба, а мужчина... Спаси Господи, рыцарь вздумает пойти мне навстречу и услышит, как вас называют по имени, данном вам при крещении! Тогда вся ваша затея и пропала.
— Санчо прав, — проговорил священник. — Не забудьте, куманек, что вы с этой минуты принцесса, и ты, Санчо, смотри, не проговорись своему господину о том, кто мы. Когда твой господин спросит тебя, передал ли ты Дульцинее письмо, то скажи, что передал, но получил от неё ответ на словах, потому что его прекрасная дама не умеет писать. Ответ же должен состоять в том, что она де зовет рыцаря к себе немедленно, по очень важному делу, и что она страшно разгневается на него, если он не исполнит её требования. А мы с кумом тем временем постараемся настроить его так, чтобы он после свидания с Дульцинеей отправился завоевывать себе империю. Насчет же архиепископства ты не бойся: ради тебя мы ни за что не допустим его до этой мысли.
— Будьте покойны, я не проболтаюсь, где не надо, — ответил Санчо. — Дай вам Господи на много лет здоровья за то, что вы обещаетесь не давать ему возможности сделаться архиепископом, в случае если ему это взбредет в голову. Раз я в священники не гожусь, то и ему совсем ни к чему лезть в архиепископы... Не угодно ли, я поеду вперед и передам моему господину ответ госпожи Дульцинеи? Может быть он захочет тотчас же ехать к ней. Тогда я приведу его сюда, и дело обойдется без лишних хлопот для вас. Что вам зря-то болтаться по горам.
Спутники Санчо очень обрадовались его предложению, тем более, что солнце страшно пекло, а они как раз находились в лощинке, где было так прохладно, что они не прочь были бы отдохнуть в ней.
Оруженосец нашего рыцаря отправился вперед, а священник с цирюльником спешились, пустили своих мулов пастись на зеленой траве, а сами улеглись под тенистыми деревьями.
Через несколько времени слух их был поражен чистым и звучным голосом, певшим что-то не далеко от них. Они никак не ожидали встретить в пустыне такого прекрасного певца и потому переглядывались в изумлении, не веря своим ушам.
Слушатели были в восторге и притаили дыхание, чтобы не проронить ни одного звука чудного голоса.
Песня закончилась глубоким вздохом; затем послышались глухие рыдания, прерываемые раздирающими душу стонами.
Наши друзья полюбопытствовали узнать, кто бы это мог так сладко петь и так горько плакать, и встали, чтобы взглянуть на него.
Им не долго пришлось искать: за поворотом лощины, на вершине скалы, сидел человек, в котором они при первом взгляде узнали Карденио, по описанию Санчо.
Карденио, — это, действительно, был он — не выказал ни испуга ни удивления, увидав незнакомых лиц. Мельком взглянув на них, он опустил голову на грудь и замер в этой позе.
Священник приблизился к нему и ласково стал убеждать его покинуть эту суровую пустыню и возвратиться в среду людей, которые могли бы утешить его в минуты тоски и вознаградить теплым участием за прошлые страданья.
К счастию, Карденио был в полном рассудке и выслушал слова священника без всякого раздражения.
— Сеньор, — сказал он, когда священник замолчал, — я вижу, что, Небо, в безграничном своем милосердии одинаково пекущееся как о добрых, так и о злых, посылает мне в вас неожиданное утешение. Вы яркими красками рисуете мне грустную картину той жизни, на которую я обрек себя, и стараетесь уговорить меня вернуться в общество. Но вы не знаете, что именно заставило меня удалиться сюда, и потому неверно судите обо мне... Я вижу по вашим взглядам, что вы считаете меня сумасшедшим, и нисколько не удивляюсь этому, — другим я вам и не могу казаться... Хотите выслушать грустную повесть моих страданий? Когда я передам вам ее, вы поймете, что мне только здесь и место... Говорят, я иногда бываю в таком состоянии, что порываюсь убить всякого, кто попадет мне на глаза; я не сознаю этих минут, но не отрицаю их возможности, — слишком уж сильно мое горе, чтобы не подействовать разрушающим образом на мое тело и не омрачать по временам моего духа. Но сейчас ничего подобного со мной быть не может, и я прошу вас выслушать меня, если только, конечно, у вас есть время и желание.
— Расскажите, — предложил священник. — У нас достаточно времени, и мы очень будем рады выслушать вас, чтобы узнать, не ошибаетесь ли вы, думая, что место для вас лишь здесь. Здесь человек может только одичать, а никак не найти исцеления СВОИХ душевных ран.
Карденио рассказал все уже известное читателям и даже то, что осталось не досказанным им Дон-Кихоту из-за королевы Мадезимы и её врача Елизабада, о которых так некстати упомянул и притом в таких непочтительных выражениях, что рыцарь нашел нужным вступиться за их честь.
Дойдя до того места, когда Люсинда брала у него читать Амадиса Галльского, он продолжал:
— В возвращенной мне ею книге оказалось письмо, попавшее затем в руки дона Фернандо, как и вся остальная наша переписка. Я могу вам дословно повторить это письмо потому, что заучил его наизусть. Вот оно: «Люсинда к Карденио. С каждым днем я открываю в вас все новые и новые достоинства, заставляющие меня все более и более любить вас. Если вы хотите, чтобы я доказала вам это, не оскорбляя своей чести, то обратитесь еще раз к моему отцу, который настолько ценит вас и любит меня, что не будет противиться моим желаниям, раз в них нет ничего преступного. Сделав это, вы внушите мне полную уверенность, что действительно любите меня так, как говорите». Познакомившись с содержанием этого письма, — продолжал Карденио, — дон Фернандо весь побледнел, но я не придавал этому никакого значения и продолжал откровенничать. Я сообщил ему, что отец Люсинды требовал, чтобы мое предложение было сделано чрез моего отца, которого я не смел просить об этом, опасаясь его отказа, — не потому, чтобы он не понимал всех прекрасных свойств Люсинды и не находил ее достойною войти в наш дом, а потому, что он мог найти это преждевременным, так как еще не было известно, что намерен сделать со мною герцог Рикардо. Притворяясь сочувствующим мне, дон Фернандо сказал, что он сам переговорит с моим отцом и убедит его не медлить сватовством, чтобы не доводить меня и мою возлюбленную до отчаяния... О, вероломный, жестокосердый, коварный изменник!.. Как мог он так ужасно злоупотребить моим доверием и так изменить дружбе?.. За что он сгубил меня, уничтожив все мои надежды и радости, разрушив навсегда мое счастье?.. Разве я сделал ему какое-нибудь зло?.. Разве я когда-нибудь сказал или посоветовал ему что-нибудь вредное?.. Но к чему эти поздние упреки? Ими все равно ничего не воротишь и не исправишь!.. Мне давно уже пора понять, что все, что делается с человеком, уже заранее было предназначено ему судьбою... Положим, от этого сознания не легче, и удары судьбы всегда будут нам больны... Действуй дон Фернандо открыто, сбрось он маску дружбы, я мог бы бороться с ним, и еще неизвестно, чья бы тогда взяла; но он действовал украдкой, как вор, выпытывая мою тайну для того, чтобы воспользоваться ею для своих собственных целей. Этой-то низости я и не могу простить ему... Но оставим эти лишние рассуждения, которые только подливают масло в огонь. Продолжаю мой рассказ. Присутствие мое мешало дону Фернандо привести в исполнение свои бесчестные замыслы, поэтому он задумал послать меня к своему старшему брату за деньгами для покупки шести лошадей, уже выбранных им. Но, Боже, мог ли я предвидеть его измену! Мог ли я даже подумать о чем-нибудь подобном! Нет, у меня не было ни малейшего подозрения, и я уехал совершенно спокойный. Перед тем я повидался с Люсиндой, сказал ей, что обещал сделать для нас дон Фернандо, и утешал ее уверением в скором исполнении наших желаний. Она сначала вся просияла сладостною надеждой, но вдруг снова затуманилась, и на её прекрасных глазах засверкали слезы. Она усиливалась сказать мне что-то, но не могла: ей стиснуло горло. Я приписывал эти признаки волнения внезапно охватившей ее тоске вследствие новой, хотя и непродолжительной, разлуки со мною. Только впоследствии я понял, что это было предчувствие ожидающих нас страданий. Я и сам стал точно не свой, когда, бросив последний прощальный взгляд, покинул ее. Брат дона Фернандо принял меня очень любезно, но, к величайшему моему отчаянию, задержал меня на целую неделю и почему-то даже не допустил повидаться со старым герцогом, придумывая для этого множество предлогов. Потом выяснилось, что братья были в заговоре против меня, то есть старший брат, посвященный в тайну младшего, взялся способствовать ему отбить у меня невесту. Поэтому он и задержал меня и не допускал до своего отца, чтобы как-нибудь нечаянно не вышло все наружу. На седьмой день моего пребывания у брата моего друга ко мне приехал нарочный с письмом от Люсинды. Дрожащими руками вертел в руках я это письмо, чувствуя, что в нем должно заключаться что-нибудь ужасное для меня: из-за пустяков моя невеста не стала бы посылать ко мне так далеко нарочного. Я спросил посланного, кто передал ему письмо и сколько времени он был в дороге. Он рассказал следующее: «Проходил я вчера но городу, так около полудня, как вдруг меня окликнула какая-то прекрасная молодая сеньорита, стоявшая у окна и горько плакавшая, и сказала мне: «Друг мой, если ты христианин, то, ради Бога, отвези, не мешкая ни одной минуты, это письмо но адресу, который на нем написан. В вознаграждение за твой труд прими вот это». Тут она бросила мне в окно шелковый платок, в котором было сто реалов и золотое кольцо. Когда я показал ей знаками, что готов исполнить её поручение, она кивнула головой, закрыла окно и отошла от него. По адресу я узнал, что письмо назначается вам, а об вас я давно уже слышал, как об одном из благороднейших господ нашего города. Это заставило меня поспешить доставкою вам письма. Побежав домой, я оседлал своего мула и поскакал сюда. Я пробыл в пути шестнадцать часов; это, кажется, немного, потому что от нашего города сюда не менее пятидесяти миль». Каждое слово посланного резало меня как острым ножом. Едва владея собою от волнения, я распечатал письмо; содержание его превзошло самые мрачные мои предположения. Вот это содержание, оно огненными буквами врезалось в мою память: «Карденио! Дон Фернандо, действительно, сдержал данное вам слово: он упросил вашего отца переговорить с моим, но только не в вашу пользу, а в свою собственную. Да, он убедила, вашего отца быть за него самого сватом пред моим отцом. Мой отец, ослепленный титулом, богатством и положением жениха, с радостью дал ему согласие на получение моей руки. Через два дня будет моя свадьба, а следовательно — и мое несчастье. Спешат все окончить до вашего возвращения. Присутствовать на ней будут только свидетели да мой отец. Если хотите спасти меня — спешите сюда. Вы знаете, как я вас люблю, поэтому можете представить себе, что я должна чувствовать в эту минуту. Молю Бога, чтобы эти строки дошли до вас прежде, чем успеют связать меня навеки с человеком, к которому я чувствую один непреодолимый ужас». Недолго думая, тотчас же по прочтении этого рокового письма, я помчался на своем чистокровном бегуне выручать свою дорогую невесту из ловушки, в которую она попала. Я понял теперь весь гнусный замысел дона Фернандо, и моему бешенству не было границ. Прибыв поздно вечером в свой город, я направился прямо под окно Люсинды, под которым всегда происходили наши свидания; оно выходило в старый, запущенный сад, никогда никем не посещаемый. Люсинда сидела у этого окна, вся в белом и под длинным покрывалом, не препятствовавшим мне, однако, видеть её прелестное, но теперь расстроенное горем лицо. Увидав меня, она открыла окно и шепнула: «Карденио, ты видишь, я уже одета к венцу. В большой зале нашего дома все приготовлено для венчального обряда, перед которыми я трепещу; ждут только священника... Не падай духом, мой возлюбленный! Старайся незаметно пробраться в дом и присутствовать при том, что там должно произойти. Если меня будут принуждать к венчанию, не обращая внимания на мой отказ, то я прибегну к помощи кинжала, который спрятан у меня в платье, и тогда ты увидишь всю силу моей любви к тебе». «Хорошо, — ответил я, — иду в залу, и надеюсь, что сумею оградить тебя своею шпагою от насилия и от необходимости воспользоваться кинжалом». В эту минуту за нею пришли. Зная все ходы и выходы в доме, я прокрался в галерею, куда выходили окна зала, в котором должен был совершиться венчальный обряд. Вскочив в одно из окон, я остановился в его нише, закрытой занавесками; я их немного раздвинул, чтобы все видеть. Описать, что происходило в моей душе, — невозможно. Я каждую минуту готов был броситься на блаженно улыбавшегося жениха и истерзать его в куски, но благоразумие заставляло меня сдерживаться и ждать, что будет. Вошла невеста, шурша бесконечным шлейфом белого атласного платья и сверкая множеством драгоценных камней, заигравших в лучах восковых свечей, которые горели в спускавшемся с потолка канделябре... О, как дивно хороша была в этом наряде моя Люсинда!.. О, память, бич моего покоя! К чему ежеминутно воскрешаешь ты предо мною эти божественные черты, которые я так желал бы навеки забыть! Мне следовало бы помнить только об её вероломстве, которого я в то время никак не мог ожидать от нее... Но я забегаю вперед. Буду продолжать, как мне это ни тяжело. Наступила роковая минута. Я весь превратился в слух и зрение, приготовляясь явиться на помощь к Люсинде, как только услышу об её несогласии быть женою того, который стоял возле неё с видом победителя, и если ее будут принуждать к этому насильно... Вот священник взял брачующихся за руки и спросил Люсинду, желает ли она иметь дона Фернандо своим мужем. С трепетом ожидал я ответа невесты, который должен был решить участь трех лиц. О, зачем я не бросился вперед в эту минуту?! Зачем я не крикнул: «Люсинда, помни, что ты обещала мне и что я обещал тебе! Ты не имеешь права изменять своему слову: это будет преступлением, равносильным убийству! А ты, лукавый друг Фернандо, дерзающий попирать все божеские и человеческие законы, чтобы завладеть тем, что принадлежит другому, неужели ты думаешь, что можешь безнаказанно нарушить покой всей моей жизни? Неужели ты воображаешь, что я способен молча смотреть, как ты будешь пользоваться счастьем, хитростью и обманом отнятым у меня?.. Да, теперь я хорошо знаю, что мне следовало сделать и сказать тогда!.. Будь проклята моя нерешительность, моя слабость, препятствовавшие мне открыто заявить свои права!.. Но мог ли я думать... мог ли я питать хотя малейшее подозрение в верности Люсинды? Я был уверен, что она скажет нет на вопрос священника, и потому медлил своим вмешательством, которое считал уместным лишь в случае, когда после её несогласия ее захотят венчать насильно... Медлила и она своим роковым ответом. Мне казалось, что она ищет в складках своего роскошного платья кинжал... Я пристально следил за каждым её движением, за малейшим изменением её прекрасного бледного лица, готовый остановить её руку в тот самый миг, когда эта рука направится с кинжалом к сердцу. Я находился только в двух шагах от той, которую считал своею невестой и которая теперь стояла пред алтарем с другим... Но вот как громовой удар поразило меня слово да, громко и отчетливо произнесенное Люсиндой... Произошел обмен колец, и началось венчание, по окончании которого дон Фернандо поцеловал свою супругу... В тот же миг Люсинда вскрикнула и лишилась чувств... Неожиданный ответ её так ошеломил меня, что я несколько времени не был в состоянии ни шевельнуться ни крикнуть, и глядел на все происходившее как на наваждение злого духа, захотевшего пошутить надо мною... Я никак не мог поверить, чтобы все это была действительность, когда я имел полное право ожидать совершенно другого... Мать новобрачной подхватила ее на руки и поспешила расшнуровать. Вдруг из-за корсажа новобрачной выпало запечатанное письмо. Дон Фернандо с алчностью дикого зверя бросился поднимать это письмо, прочитал его и с видом человека, узнавшего крайне тяжелую новость, опустился в ближайшее кресло, предоставив другим хлопотать около его бесчувственной супруги... Когда ко мне вернулась способность двигаться, я удалился так же незаметно, как появился в зале, обдумывая план мести не только вероломному другу, но и не менее вероломной невесте... Впоследствии я одумался: я понял, что случилось только то, что должно было случиться, благодаря моей излишней доверчивости, и вместо того, чтобы наказать обманувших меня, я наказал самого себя за неумение беречь свое счастие... Однако в тот роковой вечер я был еще далек от желания принять на себя вину во всем происшедшем. Отыскав своего коня, оставленного мною на луговине, примыкавшей к саду того дома, в котором я получил такой удар, я сел на него и погнал его, куда глаза глядят. Через несколько времени я очутился за городской чертой, в чистом поле, и разразился там целым потоком проклятий против дона Фернандо; это как будто немного облегчило меня. Потом я стал осыпать горькими упреками изменницу, точно она могла слышать их! Тысячу раз назвал и ее неблагодарною и клятвопреступною; обвинял в том, что она играла моим сердцем, завлекала меня, чтобы посмеяться надо мною, и отдала предпочтение другому, которого едва знала... Однако как ни был я восстановлен против моей бывшей невесты, любовь моя к ней оставалась тою же, как была, и нашептывала мне оправдания её поступка. Как девушка кроткая, как почтительная и покорная дочь, Люсинда не могла решиться восстать против воли своего отца, желавшего её союза с блестящим кавалером, сыном могущественного вельможи. Но зачем же, возражал я самому себе, зачем в таком случае она сказала мне, что готова покончить со своей жизнью, когда у неё потребуют пред алтарем решительного ответа, и сама просила меня присутствовать в зале, где должен был совершиться обряд, чтобы я мог собственными глазами убедиться в её любви и верности ко мне? Не доказывает ли это, что она хотела только посмеяться надо мною, уверенная, что я, по своему малодушию, не решусь разоблачить её преступную игру со мною? Просто-напросто она нашла, что дон Фернандо блестящее меня во всех отношениях, и добровольно пошла за него, благо он сделал ей предложение; а её посольство ко мне и все остальное было одною комедией, — решил я, и снова огласил воздух проклятиями, упреками, тяжкими стонами и громкими воплями... Блуждая всю ночь по окрестностям города, я загнал своего коня, который пал к утру подо мною. В душе моей бушевала такая злоба, что я даже не пожалел своего верного товарища. Сняв с него чемодан, в котором находились кой-какие вещи и деньги, я пешком дошел до первой деревни, купил там себе мула; потом, не давая себе отдыха, я отправился дальше, по направлению к этим горам; мне нужно было уединение, чтобы выкричать и выплакать свое горе... Добравшись сюда, я проблуждал тут трое суток, пока не встретил окрестных пастухов, которых и просил указать мне самое глухое ущелье. Они указали мне место, куда, по их словам, кроме диких коз и волков, охотящихся за ними, не заходит ни одно живое существо. Я туда и удалился, как в приют моей скорби... Пока я пробирался через одну долину, по которой протекает ручей, пал и мой измученный мул, а я сам, полуживой от голода и усталости, доплелся до какого-то ущелья. Дальше уж не знаю, что со мною было. Когда я опомнился, то увидел себя окруженным пастухами. Эти добрые люди дали мне есть, обещались и потом снабжать меня пищей, если только я не буду пугать их своими странностями. Со мною по временам, действительно, делается что-то странное; это я сам сознаю теперь. Бывают минуты, когда мне хотелось бы уничтожить весь мир. В эти минуты я бросаюсь на что попало, рву на себе одежду и волосы, плачу и кричу, проклинаю и угрожаю, все время повторяя имя Люсинды. Впрочем, это имя я, наверное, буду твердить и в минуту смерти. После этих припадков я всегда чувствую себя совершенно разбитым и несколько времени провожу в полной неподвижности. В одном месте есть старое пробковое дерево, в дупле которого я иногда провожу целые дни; но бывает и так, что я иногда брожу по всему лабиринту этих гор и дохожу почти даже до выхода из них, как, например, сегодня. Не зайди я сюда, так далеко от своего обычного местопребывания, вам едва ли удалось бы встретить меня. Не желая ничего скрывать от вас о себе, я должен добавить, что пастухи сдерживают свое слово: приносят мне пищу и оставляют ее около того дерева, о котором я только что говорил вам, даже и тогда, когда меня нет поблизости. Иногда я вижусь с ними, и они уверяют меня, будто я нападаю на них, подвергаю их побоям, отнимаю у них съестные припасы и потом быстро скрываюсь куда-то. Я не имею основания не верить им и сам смутно сознаю, что бываю способным поступать так, как они рассказывают, поэтому мне всегда бывает очень совестно пред ними, и я со слезами даю им обещание никогда более не делать этого. Случается и так, что птицы растаскивают пищу, принесенную пастухами; тогда я, побуждаемый голодом, сам иду к ним в их селение и прошу дать мне хлеба, и они с радостью дают все, что у них есть. Мне очень досадно, что я никак не могу до сих пор преодолеть потребности тела; но надеюсь, что со временем мне удастся если не совсем уничтожить их, — это, вероятно, невозможно при жизни, — то, по крайней мере, довести их до того, что в математике называется минимумом. Вот, почтенные слушатели, жизнь, которую я веду, моля у Неба или смерти, или потери памяти, чтобы не смущало меня более воспоминание о прекрасной, но неверной невесте и о том коварном друге, который отнял у меня вместе с нею все мое счастие. Только бы мне забыть их, и дух мой успокоился бы. Да сжалится надо мною Господь и да простит Он мне, что я довел себя до звериного состояния, не будучи в силах жить более в обществе людей, принесших мне столько зла... Скажите мне теперь, видали ли вы когда-нибудь человека, страдания которого превзошли бы мои? Вы, конечно, ответите отрицательно и согласитесь, что для меня не может быть никакого утешения. Я не могу жить без Люсинды, как жил раньше, когда был уверен в её любви и надеялся, что рано или поздно она будет моею женой, и потому, если вы искренно желаете мне добра, то помолитесь за меня, чтобы я скорее умер или лишился памяти о прошедшем; в последнем случае я, быть может, буду в состоянии вновь вернуться в мир, из которого изгнан вероломством близких мне людей.
Карденио замолчал. Священник хотел было что-то сказать, но ему помешали чьи-то жалобные восклицания, послышавшиеся вблизи.
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2025. Произведения русской и зарубежной классической литературы бесплатно, полностью и без регистрации.
Обратная связь