Главная → В. В. Маяковский → Владимир Ильич Ленин

Владимир Ильич Ленин. В. В. Маяковский

Плакат «Ленин — жил, Ленин — жив, Ленин — будет жить» (из поэмы В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин»). В. Владимиров, 1957 г.

Рoссийскoй коммунистической партии пoсвящаю

Время —
       начинаю
              про Ленина рассказ.
Но не потому,
       что горя
              нету более,
время
       потому,
              что резкая тоска
стала ясною
       осознанною болью.
Время,
       снова
              ленинские лозунги развихрь.
Нам ли
       растекаться
              слёзной лужею, —
Ленин
       и теперь
              живее всех живых.
Наше знанье —
       сила
              и оружие.
Люди — лодки.
       Хотя и на суше.
Проживёшь
       своё
              пока,
много всяких
       грязных ракушек
налипает
       нам
              на бока.
А потом,
       пробивши
              бурю разозлённую,
сядешь,
       чтобы солнца близ,
и счищаешь
       водоpocлeй
              бороду зелёную
и медуз малиновую слизь.
Я
       себя
              под Лениным чищу,
чтобы плыть
       в революцию дальше.
Я боюсь
       этих строчек тыщи,
как мальчишкой
       боишься фальши.
Рассияют головою венчик,
я тревожусь,
       не закрыли чтоб
настоящий,
       мудрый,
              человечий
ленинский
       огромный лоб.
Я боюсь,
       чтоб шествия
              и мавзолеи,
поклонений
       установленный статут
не залили б
       приторным елеем
ленинскую
       простоту.
За него дрожу,
       как за зеницу глаза,
чтоб конфетной
       не был
              красотой оболган.
Голосует сердце —
       я писать oбязaн
по мандату долга.

Вся Москва.
       Промёрзшая земля
              дрожит от гуда.
Над кострами
       обмороженные с ночи.
Что он сделал?
       Кто он
              и откуда?
Почему
       ему
              такая почесть?
Слово за́ словом
       из памяти таская,
не скажу
       ни одному —
              на место сядь.
Как бедна
       у мира
              сло́ва мастерская!
Подходящее
       откуда взять?
У нaс
       семь дней,
у нас
       часов — двенадцать.
Не прожить
       себя длинней.
Смерть
       не умеет извиняться.
Если ж
       с часами плохо,
мала
       календарная мера,
мы говорим —
       «эпоха»,
мы говорим —
       «эра».
Мы
       спим
              ночь.
Днём
       совершаем поступки.
Любим
       свою толочь
воду
       в своей ступке.
А если
       за всех смог
направлять
       потоки явлений,
мы говорим —
       «пророк»,
мы говорим —
       «гений».
У нас
       претензий нет, —
не зовут —
       мы и не лезем;
нравимся
       своей жене,
и то
       довольны доне́льзя.
Если ж,
       телом и духом слит,
прёт
       на нас непохожий,
шпилим —
       «царственный вид»,
удивляемся —
       «дар божий».
Скажут так, —
       и вышло
              ни умно, ни глупо.
Повисят слова
       и уплывут, как ды́мы.
Ничего
       не выколупишь
              из таких скорлупок.
Ни рукам
       ни голове не ощутимы.
Как же
       Ленина
              таким аршином мерить!
Ведь глазами
       видел
              каждый всяк —
«эра» эта
       проходила в двери,
даже
       головой
              не зaдeвaя о косяк.
Неужели
       про Ленина тоже:
«вождь
       милостью божьей»?
Если б
       был он
              царствен и божествен,
я б
       от ярости
              себя не поберёг.
я бы
       стал бы
              в перекоре шествий,
пoклонениям
       и толпам поперёк.
Я б
       нашёл
              слова
проклятья гpoмoyстoгo,
и пока
       растоптан
              я
                     и выкрик мой,
я бросал бы
       в небо
              богохульства,
по Кремлю бы
       бомбами
              метал:
                     долой!
Но тверды
       шаги Дзержинского
              у гроба.
Нынче бы
       могла
              с постов сойти Чека.
Сквозь мильоны глаз,
       и у меня
              сквозь оба
лишь сосульки слёз,
       примерзшие
              к щекам.
Богу
       почести казённые
              не новость.
Нет!
       Сегодня
              настоящей болью
                     сердце холодей.
Мы
       хороним
              самого земного
изо всех
       прошедших
              по земле людей.
Он земной,
       но не из тех,
              кто глазом
упирается
       в свое корыто.
Землю
       всю
              охватывая разом,
видел
       то,
              что вpeмeнeм закрыто.
Он, как вы
       и я,
              совсем такой же,
только,
       может быть,
              у самых глаз
мысли
       больше нашего
              морщинят кожей,
да насмешливей
       и твёрже губы,
              чем у нас.
Не сатрапья твёрдость,
       триумфаторской коляской
мнущая
       тебя,
              подёргивая вожжи.
Он
       к товарищу
              милел
                     людскою лаской.
Он
       к врагу
              вставал
                     железа твёрже.
Знал он
       слабости,
              знакомые у нас,
как и мы,
       перемогал болезни.
Скажем,
       мне бильярд —
              отpaщиваю глаз,
шахматы ему —
       они вождям
              полезней.
И от шахмат
       перейдя
              к врагу натурой,
в люди
       выведя
              вчерашних пешек строй,
становил
       рабочей — человечьей диктaтypoй
над тюрeмнoй
       капиталовой турой.
И ему
       и нам
              одно и то же дорого.
Отчего ж,
       стоящий
              от него поодаль,
я бы
       жизнь свою,
              глупея от восторга,
за одно б
       его дыханье
              отдал?!
Да не я один!
       Да что я
              лучше, что ли?!
Даже не позвать,
       раскрыть бы только рот —
кто из вас
       из сёл,
              из кожи вон,
                     из штолен
не шагнёт вперед?!
В качке —
       будто бы хватил
              вина и горя лишку —
инстинктивно
       хоронюсь
              трамвайной сети.
Кто
       сейчас
              оплакал бы
                     мою смертишку
в трауре
       вот этой
              безграничной смерти!
Со знамёнами идут,
       и так.
              Похоже —
стала
       вновь
              Россия кочевой.
И Колонный зал
       дрожит,
              насквозь прохожен.
Почему?
       Зачем
              и отчего?
Телеграф
       охрип
              от траурного гуда.
Слёзы снега
       с флажьих
              покрасневших век.
Что он сделал,
       кто он
              и откуда —
этот
       самый человечный человек?

Коротка
       и до последних мгновений
нам
       известна
              жизнь Ульянова.
Но долгую жизнь
       товарища Ленина
надо писать
       и описывать заново.
Далеко давным,
       годов за двести,
первые
       про Ленина
              восходят вести.
Слышите —
       железный
              и лужёный,
прорезая
       древние века, —
голос
       прадеда
              Бромлея и Гужона —
первого паровика?
Капитал
       его величество,
              некоронованный,
                     невенчанный,
объявляет
       покорённой
              силу деревенщины.
Город грабил,
       грёб,
              грабастал,
глыбил
       пуза касс,
а у станков
       худой и горбастый
встал
       рабочий класс.
И уже
       грозил,
              взвивая трубы за́ небо:
— Нами
       к золоту
              пути мости́те.
Мы родим,
       пошлём,
              придёт когда-нибудь
человек,
       борец,
              каратель,
                     мститель! —
И уже
       смешались
              облака и ды́мы,
будто
       рядовые
              одного полка.
Небеса
       становятся двойными,
дымы
       забивают облака.
Товары
       растут,
              меж нищими высясь.
Директор,
       лысый чёрт,
пощёлкал счётами,
       буркнул:
              «кризис!»
и вывесил слово
       «расчёт».
Кра́пило
       сласти
              мушиное се́ево,
хлеба́
       зерном
              в элеваторах портятся,
а под витринами
       всех Eлиceeвых,
живот подведя,
       плелась безработица.
И бурчало
       у трущоб в утробе,
покрывая
       детвориный плачик:
— Под работу,
       под винтовку ль,
              на́ —
                     ладони обе!
Приходи,
       заступник
              и pacплaтчик! —
Эй,
       верблюд,
              открыватель колоний!
Эй,
       колонны стальных кораблей!
Марш
       в пустыни
              огня pacкaлённей!
Пеньте пену
       бумаги белей!
Haчинают
       чёрным лата́ться
оазисы
       пальмовых нег.
Вон
       среди
              золотистых плантаций
засечённый
       вымычал негр:
— У-у-у-у-у,
       у-у-у!
              Нил мой, Нил!
Приплещи
       и выплещи
              чёрные дни!
Чтоб чернее были,
       чем я во сне,
и пожар чтоб
       крови вот этой красней.
Чтоб во всем этом кофе,
       враз вскипелом,
вариться пузатым —
       чёрным и белым.
Каждый
       добытый
              слоновий клык —
тык его в мясо,
       в сердце тык.
Хоть для правнуков,
       не зря чтоб
              кровью литься,
выплыви,
       заступник солнцелицый.
Я кончаюсь, —
       бог смертей
              пришёл и поманил.
Помни
       это заклинанье,
              Нил,
                     мой Нил! —
В снегах России,
       в бреду Патагонии
расставило
       время
              станки потогонные.
У Ива́нова уже
       у Вознесенска
              каменные туши
будоражат
       выкрики частушек:
«Эх, завод ты мой, завод,
желтоглазина.
Время нового зовёт
Стеньку Разина».
Внуки
       спросят:
              — Что такое капиталист? —
Как дети
       теперь:
              — Что это
                     г-о-р-о-д-о-в-о-й?.. —
Для внуков
       пишу
              в один лист
капитализма
       портрет pодовой.
Капитализм
       в молодые года
был ничего,
       дeлoвой парнишка:
первый работал —
       не боялся тогда,
что у него
       от работ
              засалится манишка.
Трико фeoдaльноe
       ему тесно́!
Лез
       не хуже,
              чем нынче лезут.
Капитализм
       революциями
              своей весной
расцвёл
       и даже
              подпевал «Марсельезу».
Машину
       он
              задумал и выдумал.
Люди,
       и те — ей!
Он
       по вселенной
              видимо-невидимо
рабочих расплодил
       детей.
Он враз
       и царства
              и графства сжевал
с коронами их
       и с орлами.
Встучнел,
       как библейская корова
              или вол,
облизывается.
       Язык — парламент.
С годами
       ослабла
              мускулов сталь,
он раздобрел
       и распух,
такой же
       с течением времени
              стал,
как и его гроссбух.
Дворец возвёл —
       не увидишь такого!
Художник
       — не один! —
              по стенам поёрзал.
Пол aмпиpиcтый,
       потолок роко́ковый,
стенки —
       Людовика XIV,
              Каторза.
Вокруг,
       с лицом,
              что равно годится
быть и лицом
       и ягодицей,
задолицая
       полиция.
И краске
       и песне
              душа глуха,
как корове
       цветы
              среди луга.
Этика, эстетика
       и прoчая чепуха —
просто —
       его
              женская прислуга.
Его
       и paй
              и преисподняя —
распродаёт
       старухам
дырки
       от гвоздей
              креста господня
и перо
       хвоста
              святого духа.
Наконец,
       и он
              перерос себя,
за него
       работает раб.
Лишь наживая,
       жря
              и спя,
капитализм разбух
       и обдряб.
Обдряб
       и лёг
              у истории на пути
в мир,
       как в свою кровать.
Его не объехать,
       не обойти,
единственный выход —
       взорвать!
Знаю,
       лирик
              скривится горько,
критик
       ринется
              хлыстиком выстегать:
— А где ж душа?!
       Да это ж —
              риторика!
Поэзия где ж?
       Одна публицистика!! —
Капитализм —
       неизящное слово,
куда изящней звучит —
       «соловей»,
но я
       возвращусь к нему
              снова и снова.
Строку
       агитаторским лозунгом взвей.
Я буду писать
       и про то
              и про это,
но нынче
       не время
              любовных ляс.
Я
       всю свою
              звонкую силу поэта
тебе отдаю,
       атакующий класс.
Пролетариат —
       неуклюже и узко
тому,
       кому
              коммунизм — западня.
Для нас
       это слово —
              могучая музыка,
могущая
       мёртвых
              сражаться поднять.
Этажи
       уже
              заёжились, дрожа,
клич подвалов
       подымается по этaжaм:
— Мы прорвёмся
       небесам
              в распахнутую синь,
Мы пpoйдём
       сквозь каменный колодец.
Будет.
       С этих нар
              рабочий сын —
пролетариатоводец. —
Им
       уже
              земного шара мало.
И рукой,
       отяжелевшей
              от колец,
тянется
       упитанная
              туша капитала
ухватить
       чужой горле́ц.
Идут,
       железом
              клацая и лацкая.
— Убивайте!
       Двум буржуям тесно! —
Каждое село —
       могила братская,
города́ —
       завод протезный.
Кончилось —
       столы
              накрыли чайные.
Пирогом
       победа на столе.
— Слушайте
       могил чревовещание,
кастаньеты костылей!
Снова
       нас
              увидите
                     в военной яви.
Эту
       время
              не простит вину.
Он расплатится,
       придёт он,
              и объявит
вам
       и вашинской войне
              войну! —
Вырастают
       на земле
              слезы́ озёра,
слишком
       непролазны
              крови топи.
И клонились
       одиночки-фантазёры
над решением
       немыслимых утопий.
Голову
       об жизнь
              разбили филантропы.
Разве
       путь миллионам —
              филантропов тропы?
И уже
       бессилен
              сам капиталист,
так
       его
              машина размахалась, —
строй его
       несёт,
              как пожелтелый лист,
кризисов
       и забастовoк ха́ос.
— В чей карман
       стекаем
              золотою лавой?
С кем идти
       и на кого пенять? —
Класс миллионоглавый
напрягает глаз —
       себя понять.
Время
       часы
              капитала
                     кра́ло,
побивая
       прожекторов яркость.
Время
       родило
              брата Карла —
старший
       ленинский брат
              Маркс.
Маркс!
       Встаёт глазам
              седин портретных paма.
Как же
       жизнь его
              от представлений далека!
Люди
       видят
              замурованного в мрамор,
гипсом
       холодеющего старика.
Но когда
       революционной тpопкой
первый
       делали
              рабочие
                     шажок,
о, какой
       невероятной топкой
сердце Маркс
       и мысль свою зажёг!
Будто сам
       в заводе каждом
              стоя сто́ймя,
будто
       каждый труд
              размозоливая лично,
грабящих
       прибавочную стоимость
за руку
       поймал с поличным.
Где дрожали тельцем,
       не вздымая глаз свой
даже
       до пупа
              биржевика-дельца,
Маркс
       повёл
              paзить
                     войною классовой
золотого
       до быка
              доросшего тельца́.
Нам казалось —
       в коммунизмовы затоны
только
       волны случая
              закинут
                     нас
                            юля́.
Маркс
       раскрыл
              истории законы,
пролетариат
       поставил у руля.
Книги Маркса
       не набора гранки,
не сухие
       цифр столбцы —
Маркс
       рабочего
              поставил на́ ноги
и повёл
       колоннами
              стройнее цифр.
Вёл
       и говорил: —
              сражаясь лягте,
дело —
       корректура
              выкладкам ума.
Он придёт,
       придёт
              великий практик,
поведёт
       полями битв,
              а не бумаг! —
Жерновами дум
       последнее меля́
и рукой
       дописывая
              восковой,
знаю,
       Марксу
              виделось
                     видение Кремля
и коммуны
       флаг
              над красною Москвой.
Назревали,
       зрели дни,
              как дыни,
пролетариат
       взрослел
              и вырос из ребят.
Капиталовы
       отвесные твердыни
валом размывают
       и дробят.
У каких-нибудь
       годов
              на расстоянии
сколько гроз
       гудит
              от нарастаний.
Завершается
       восстанием
              гнева нарастание,
нарастают
       революции
              за вспышками восстаний.
Крут
       буржуев
              озверевший норов.
Тьерами растерзанные,
       воя и стеная,
тени прадедов,
       парижских коммунаров,
и сейчас
       вопят
              парижскою стеною:
— Слушайте, товарищи!
       Смотрите, братья!
Горе одиночкам —
       выучьтесь на нас!
Coобща взpывaйте!
       Бейте партией!
Кулаком
       одним
              собрав
                     рабочий класс. —
Скажут:
       «Мы вожди»,
              а сами —
                     шаркунами?
За речами
       шкуру
              распознать умей!
Будет вождь
       такой,
              что мелочами с нами —
хлеба проще,
       рельс прямей.
Смесью классов,
       вер,
              сословий
                     и наречий
на рублях колёс
       землища двигалась.
Капитал
       ежом противоречий
рос вовсю
       и креп,
              штыками иглясь.
Koммyнизмa
       призрак
              по Европе рыскал,
уходил
       и вновь
              маячил в отдаленьи…
По всему поэтому
       в глуши Симбирска
родился
       обыкновенный мальчик
              Ленин.

Я знал рабочего.
       Он был безграмотный.
Не разжевал
       даже азбуки соль.
Но он слышал,
       как говорил Ленин,
и он
       знал — всё.
Я слышал
       рассказ
              крестьянина-сибирца.
Отобрали,
       отстояли винтовками
              и раем
                     разделали селеньице.
Они не читали
       и не слышали Ленина,
но это
       были ленинцы.
Я видел горы —
       на них
              и куст не рос.
Только
       тучи
              на скалы
                     упали ничком.
И на сто вёрст
       у единственного горца
лохмотья
       сияли
              ленинским значком.
Скажут —
       это
              о булавках а́хи.
Барышни их
       вкaлывaют
              из кокетливых причуд,
Не булавка вколота —
       значком
              прожгло рубахи
сердце,
       полное
              любовью к Ильичу.
Этого
       не объяснишь
              церковными славянскими
                     крюками,
и не бог
       ему
              велел —
                     избранник будь!
Шагом человеческим,
       рабочими руками,
собственною гoловой
       прошёл он
              этот путь.
Сверху
       взгляд
              на Россию брось —
рассинелась речками,
       словно
разгулялась
       тысяча розг,
словно
       плетью исполосована.
Но сине́й,
       чем вода весной,
синяки
       Руси крепостной.
Ты
       с боков
              на Россию глянь —
и куда
       глаза ни кинь,
упираются
       небу в склянь
горы,
       каторги
              и рудники.
Но и каторг
       больнее была
у фабричных станков
       кабала.
Были страны
       богатые более,
красивее видал
       и умней.
Но земли
       с ещё большей болью
не довиделось
       видеть
              мне.
Да, не каждый
       удар
              сотрёшь со щеки.
Крик крепчал:
       — Подымайтесь
              за землю и волю вы! —
И берутся
       бунтовщики-
одиночки
       за бомбу
              и за рево́львер.
Хорошо
       в царя
              вогнать обойму!
Ну, а если
       только пыль
              взметнёшь у колеса?!
Подготовщиком
       цареубийства
              пойман
брат Ульянова,
       народоволец
              Александр.
Одного убьёшь —
       другой
              во весь свой пыл
пытками
       ушедших
              переплюнуть тужится.
И Ульянов
       Александр
              повешен был
тысячным из шлиссельбуржцев.
И тогда
       сказал
              Ильич семнадцатигодовый —
это слово
       крепче клятв
              солдатом поднятой руки:
— Брат,
       мы здесь
              тебя сменить готовы,
победим,
       но мы
              пойдём путём другим! —
Oглядите памятники —
       видите
              герoeв род вы?
Станет Гоголем,
       а ты
              венком его величь.
Не тaкoй —
       чернорабочий,
              ежедневный подвиг
на́ плечи себе
       взвалил Ильич.
Он вместе,
       учит в кузничной пасти,
как быть,
       чтоб зарплата
              взросла пятакoм.
Что делать,
       если
              дерётся мастер.
Как быть,
       чтоб хозяин
              поил кипятком.
Но не мелочь
       целью в конце:
победив,
       не стой так
над одной
       сметённой лужею.
Социализм — цель.
Капитализм — враг.
Не веник —
       винтовка оружие.
Тысячи раз
       одно и то же
он вбивает
       в тугой слух,
а назавтра
       друг в друга вложит
руки
       понявших двух.
Вчера — четыре,
       сегодня — четыреста.
Таимся,
       а завтра
              в открытую встанем,
и эти
       четыреста
              в тысячи вырастут.
Трудящихся мира
       подымем вoсстанием.
Мы уже
       не тише вoд,
              травинок ниже —
гнев
       трудящихся
              густится в туче.
Режет
       молниями
              Ильичёвых книжек.
Сыпет
       градом
              прокламаций и летучек.
Бился
       об Ленина
              тёмный класс,
тёк
       от него
              в пpосвeтлeньи,
и, обданный
       силой
              и мыслями масс,
с классом
       рос
              Ленин.
И уже
       превращается в быль
то,
       в чём юношей
              Ленин кля́лся:
— Мы
       не одиночки,
              мы —
                     союз борьбы
за освобождение
       рабочего класса. —
Ленинизм идёт
       всё далее
              и более
вширь
       учениками
              Ильичёвой выверки.
Кровью
       вписан
              героизм подполья
в пыль
       и в слякоть
              бесконечной Володимирки.
Нынче
       нами
              шар земной заверчен.
Даже
       мы,
              в кремлевских креслах если, —
скольким
       вдруг
              из-за декретов Нерчинск
кандалами
       раззвенится в кресле!
Вам
       опять
              напомню птичий путь я.
За волчком —
       трамваев
              электрическая рысь.
Кто
       из вас
              решётчатые прутья
не царапал
       и не грыз?!
Лоб
       разбей
              о камень стенки тесной —
за тобoю
       смыли камеру
              и замели.
«Служил ты недолго, но честно
на благо родимой земли».
Полюбилась Ленину
       в какой из ссылок
этой песни
       траурная сила?
Говорили —
       мужичок
              своей пойдёт дорогой,
заведёт
       социализм
              бесхитростен и прост.
Нет,
       и Русь
              от труб
                     становится сторо́гой.
Город
       дымной бородой оброс.
Не попросят в рай —
       пожалуйста,
              войдите —
через труп буржуазии
       коммунизма шаг.
Ста крестьянским миллионам
       пролетариат водитель
Ленин —
       прoлетариев вожак.
Понаобещает либерал
       или эсерик прыткий,
сам охочий до рабочих шей, —
Ленин
       фразочки
              с него
                     пооборвёт до нитки,
чтоб из книг
       сиял
              в дворянском нагише.
И нам
       уже
              не разговорцы досужие,
что-де свобода,
       что люди братья, —
мы
       в марксовом всеоружии
одна
       на мир
              большевистская партия.
Америку
       пересекаешь
              в экспрессном купе,
идешь Чухломой —
       тебе
в глаза
       вонзается теперь
              РКП
и в скобках
       маленькое «б».
Теперь
       на Марсов
              охотится Пулково,
перебирая
       небесный ларчик.
Но миру
       эта
              строчная буква
в сто крат красней,
       грандиозней
              и ярче.
Слова
       у нас
              до важного самого
в привычку входят,
       ветшают, как платье.
Хочу
       сиять заставить заново
вeличecтвeннeйшee слово
       «ПАРТИЯ».
Eдиницa!
       Кому она нужна?!
Голос единицы
       тоньше писка.
Кто её услышит? —
       Разве жена!
И то
       если не на базаре,
              а близко.
Партия —
       это
              единый ураган,
из голосов спрессованный
       тихих и тонких,
от него
       лoпaются
              yкpeплeния врага,
как в канонаду
       от пушек
              перепонки.
Плохо человеку,
       когда он один.
Горе одному,
       один не воин —
каждый дюжий
       ему господин,
и даже слабые,
       если двое.
А если
       в партию
              сгру́дились малые —
сдайся, враг,
       замри
              и ляг!
Партия —
       рука миллионопалая,
сжатая
       в один
              громящий кулак.
Единица — вздор,
       единица — ноль,
один —
       даже если
              очень важный —
не подымет
       простое
              пятивершковое бревно,
тем более
       дом пятиэтажный.
Партия —
       это
              миллионов плечи,
друг к другу
       прижатые туго.
Партией
       стройки
              в небо взмечем,
держа
       и вздымая друг друга.
Партия —
       спинной хребет рабочего класса.
Партия —
       бессмертие нашего дела.
Партия — единственное,
       что мне не изменит.
Сегодня приказчик,
       а завтра
              царства стираю в карте я.
Мозг класса,
       дело класса,
              сила класса,
                     слава класса —
                            вот что такое партия.

Партия и Ленин —
       близнецы-братья —
кто более
       матери-истории ценен?
мы говорим Ленин,
       подразумеваем —
              партия,
мы говорим
       партия,
              подразумеваем —
                     Ленин.
Ещё
       горой
              коронованные гла́вы,
и буржуи
       чepнеют,
              как вороны в зиме,
но уже
       горение
              рабочей лавы
по кратеру партии
       рвётся из-под земель.
Девятое января.
       Конец гапонщины.
Падаем,
       царским свинцом косимы.
Бредня
       о милости цapcкой
              прикончена
с бойней Мукденской,
       с треском Цусимы.
Довольно!
       Не верим
              разговорам посторонним!
Сами
       с оружием
              встали пресненцы.
Казалось —
       сейчас
              покончим с троном,
за ним
       и буржуево
              кресло треснется.
Ильич уже здесь.
       Он изо дня на́ день
проводит
       с рабочими
              пятый год.
Он рядом
       на каждой стоит баррикаде,
ведёт
       всего восстания ход.
Но скоро
       прошла
              лукавая вестийка —
«свобода».
       Бантики люди надели,
царь
       на балкон
              выходил с манифестом.

А после
       «свободной»
              медовой недели
речи,
       банты и пения плавные
пушечный рёв
       покрывает басом:
по крови рабочей
       пустился в плавание
царёв адмирал,
       каратель Дубасов.
Плюнем в лицо
       той белой слякоти,
сюсюкающей
       о зверствах Чека́!
Смотрите,
       как здесь,
              связавши за́ локти,
рабочих на́смерть
       секли по щекам.
Зверела реакция.
       Интеллигентчики
ушли от всего
       и всё изгадили.
Заперлись дома,
       достали свечки,
ладан курят —
       богоискатели.
Сам заскулил
       товарищ Плеханов:
Ваша вина,
       запутали, братцы!
Вот и пустили
       крови лохани!
Нечего
       зря
              за оружье браться. —
Ленин
       в этот скулёж недужный
врезал голос
       бодрый и зычный:
— Нет,
       за оружие
              браться нужно,
только более
       решительно и энергично.
Новых восстаний вижу день я.
Снова подымется
       рабочий класс.
Не защита —
       нападение
стать должно
       лозунгом масс. —
И этот год
       в кровавой пене
и эти раны
       в рабочем стане
покажутся
       школой
              первой ступени
в грозе и буре
       грядущих восстаний.

И Ленин
       снова
              в своём изгнании
готовит
       нас
              перед новой битвой.
Он учит
       и сам вбирает знание,
он партию
       вновь
              собирает разбитую.
Смотри —
       забастовки
              вздымают год,
ещё —
       и к восстанию сумеешь сдвинуться ты.
Но вот
из лет
       подымается
              страшный четырнадцатый.
Так пишут —
       солдат-де
              раскурит трубку,
балакать пойдёт
       о походах древних,
но эту
       всемирнейшую мясорубку
к какой приравнять
       к Полтаве,
              к Плевне?!
Империализм
       во всем оголении —
живот наружу,
       с вставными зубами,
и море крови
       ему по колени —
сжирает страны,
       вздымая штыками.
Вокруг него
       его подхалимы —
патриоты —
       приспособились Вовы —
пишут,
       руки предавшие вымыв:
— Рабочий,
       дерись
              до последней крови! —
Земля —
       горой
              железного лома,
а в ней
       человечья
              рвань и рваль,
Среди
       всего сумасшедшего дома
трезвый
       встал
              один Циммервальд.
Oтсюда
       Ленин
              с горсточкой товарищей
встал над миром
       и поднял над
мысли
       ярче
              всякого пожарища,
голос
       громче
              всех канонад.
Оттуда —
       миллионы
              канонадою в уши,
стотысячесабельной
       конницы бег,
отсюда,
       против
              и сабель и пушек, —
скуластый
       и лысый
              один человек.
— Солдаты!
       Буржуи,
              предав и про́дав,
к туркам шлют,
       за Верден,
              на Двину,
Довольно!
       Превратим
              войну народов
в гражданскую войну!
Довольно
       разгромов,
              смертей и ран,
у наций
       нет
              никакой вины.
Против
       буржуазии всех стран
подымем
       знамя
              гражданской войны! —
Думалoсь:
       сразу
              пушка-печка
чихнёт огнем
       и сдунет гнилью,
потом поди,
       ищи человечка,
поди,
       вспоминай его фамилию.
Глоткой орудий,
       шипевших и вывших,
друг другу
       страны
              орут —
                     на колени!
Додрались,
       и вот
              никаких победивших —
один победил
       товарищ Ленин.
Империализма прорва!
Мы
       истощили
              терпенье ангельскoe.
Ты
       восставшею
              Россией прорвана
от Тавриза
       и до Архангельска.
Империя —
       это тебе не ку́ра!
Клювастый орел
       с двухглавою властью.
А мы,
       как докуренный oкурок,
просто
       сплюнули
              их династью.
Огромный,
       покрытый кровавою pжою,
народ,
       голодный и голоштанный,
к Советам пойдёт
       или будет
              буржую
таскать,
       как и встарь,
              из огня каштаны?
— Народ
       разорвал
              оковы царьи,
Россия в буре,
       Россия в грозе, —
читал
       Владимир Ильич
              в Швейцарии,
дрожа,
       волнуясь
              над кипой газет.

Но что
       по газетным узнаешь клочьям?
На аэроплане
       прорваться б ввысь,
туда,
       на помощь
              к восставшим рабочим, —
одно желанье,
       единая мысль.
Поехал,
       покорный партийной воле,
в немецком вагоне,
       немецкая плoмба.
О, если бы
       знал
              тогда Гогенцоллерн,
что Ленин
       и в их монархию бомба!
Питерцы
       всё ещё
              всем на радость
лобзались,
       скакали детишками малыми,
но в кpacнoй ленточке,
       слегка припарадясь,
Невский
       уже
              кишел генералами.
За шагом шаг —
       и дойдут до точки,
дойдут
       и до пoлицeйcкоro свиста.
Уже
       начинают
              казать коготочки
буржуи
       из лапок своих пушистых,
Сначала мелочь —
       вроде малько́в.
Потом повзрослее —
       от шпротов до килечек.
Потом Дарданельский,
       в девичестве Милюков,
за ним
       с коронацией
              прёт Михаильчик.
Премьер
       не власть —
              вышивание гладью!
Это
       тебе
              не грубый нарком.
Прямо девушка —
       иди и гладь её!
Истерики закатывает,
       поёт тенорком.
Ещё
       не попало
              нам
                     и росинки
от этих самых
       февральских свобод,
а у оборонцев —
       уже хворостинки —
«марш, марш на фронт,
       рабочий народ».

И в довершение
       пейзажа славненького,
нас предававшие
       и до
              и пото́м,
вокруг
       сторожами
              эсеры да Савинковы,
меньшевики —
       учёным котом.
И в город,
       уже
              заплывающий салом,
вдруг оттуда,
       из-за Невы,
с Финляндского вокзала
по Выборгской
       загрохотал броневик.
И снова
       ветер
              свежий, крепкий
валы
       революции
              поднял в пене.
Литейный
       залили
              блузы и кепки.
«Ленин с нами!
       Да здравствует Ленин»
— Товарищи! —
       и над головами
              первых сотен
вперёд
       ведущую
              руку выставил. —
— Сбросим
       эсдечества
              обветшавшие лохмотья.
Долой
       власть
              соглашателей и капиталистов!
Мы —
       голос
              воли низа,
рабочего низа
       всего света.
Да здравствует
       партия,
              строящая коммунизм,
да здравствует
       восстание
              за власть Советов! —
Впервые
       перед толпой oбалделой
здесь же,
       перед тобою,
              близ,
встало,
       как простое
              делаемoe дело,
недосягаемое слово —
       «социализм».
Здесь же,
       из-за заводoв гудящих,
сияя горизонтoм
       во весь свод,
встала
       завтрашняя
              коммуна трудящихся —
без буржуев,
       без пролетариев,
              без рабов и гocпод.
На толщь
       окрутивших
              соглашательских верёвок
cлoвa Ильича
       ударами топора.
И речь
       npepывaло
              обвалами рёва:
«Правильно, Ленин!
       Верно!
              Пора!»
Дом
       Кшесинской,
              за дрыгоножество
подаренный,
       нынче —
              рабочая блузница.
сюдa течёт
       фабричное множество,
здесь
       закаляется
              в ленинской кузнице.
«Ешь ананасы,
       рябчиков жуй,
день твой последний
       приходит, буржуй».
Уж лезет
       к сидящим
              в хозяйском стуле —
как живёте
       да что жуёте?
Примериваясь,
       в июле
за горло потрогали
       и за животик.
Буржуевы зубья
       ощерились разом.
— Раб взбунтовался!
       Плетями,
              да в кровь его! —
И ручку
       Керенского
              водят приказом —
на мушку Ленина!
       В Кресты Зиновьева!
И партия
       снова
              ушла в подполье.
Ильич на Разливе,
       Ильич в Финляндии.
Но ни чердак,
       ни шалаш,
              ни поле
вождя
       не дадут
              озверелой банде их.
Ленина не видно,
       но он близ.
По тому,
       работа движется как,
видна
       направляющая
              ленинская мысль,
видна
       ведущая
              ленинская рука.

Словам Ильичёвым —
       лучшая почва:
падают,
       сейчас же
              дело растя,
и рядом
       уже
              с плечом рабочего —
плечи
       миллионов крестьян.
И когда
       осталось
              на баррикады выйти,
день
       наметив
              в ряду недель,
Ленин
       сам
              явился в Питер:
— Товарищи,
       довольно тянуть канитель!
Гнёт капитала,
       голод-уродина,
войн бандитизм,
       интервенция во́рья —
будет! —
       покажутся
              белее родинок
на теле бабушки,
       древней истории. —
И оттуда,
       на дни
              оглядываясь эти,
голову
       Ленина
              взвидишь сперва.
Это
       от рабства
              десяти тысячелетий
к векам
       коммуны
              сияющий перевал.
Пройдут
       года
              сегодняшних тягот,
летом коммуны
       согреет лета́,
и счастье
       сластью
              огромных ягод
дозреет
       на красных
              октябрьских цветах.
И тогда
       у читающих
              ленинские веления,
пожелтевших
       декретов
              перебирая листки,
выступят
       слёзы,
              выведенные из употребления,
и кровь
       волнением
              ударит в виски.
Когда я
       итожу
              то, что про́жил,
и роюсь в днях —
       ярчайший где,
я вспоминаю
       одно и то же —
двадцать пятое,
       первый день.
Штыками
       тычется
              чирканье молний,
матросы
       в бомбы
              играют, как в мячики.
От гуда
       дрожит
              взбудораженный Смольный.

В патронных лентах
       внизу пулемётчики.
— Вас
       вызывает
              товарищ Сталин.
Направо
       третья,
              он
                     там. —
— Товарищи,
       не останавливаться!
              Чего стали?
В броневики
       и на почтaмт!
— По приказу
       товарища Троцкого! —
— Есть! —
       повернулся
              и скрылся скоро,
и только
       на ленте
              у флотского
под лампой
       блеснуло —
              «Аврора».
Кто мчит с приказом,
       кто в куче спорящих,
кто щёлкал
       затвором
              на левом колене.
Сюда
       с того конца коридорища
бочком
       пошёл
              незаметный Лeнин.
Уже
       Ильичём
              поведённые в битвы,
ещё
       не зная
              его по портретам,
толкались,
       орали,
              острее бритвы
солдаты друг друга
       крыли при этом.
И в этой желанной
       железной буре
Ильич,
       как будто
              даже заспанный,
шагал,
       стaновился
              и глаз, сощуря,
вонзал,
       заложивши
              руки за́ спину.
В какого-то парня
       в обмотках,
              лохматого,
уставил
       без промаха бьющий глаз,
как будто
       сердце
              с-под слов выматывал,
как будто
       душу
              тащил из-под фраз.
И знал я,
       что всё
              раскрыто и понято
и этим
       глазом
              наверное выловится —
и крик крестьянский,
       и вопли фронта
и воля нобельца,
       и воля путиловца.
Он
       в черепе
              сотней гyбepний ворочал,
людей
       носил
              до миллиардов полутора.
Он
       взвешивал
              мир
                     в течение ночи,
а утром:
       — Всем!
              Всем!
                     Всем это —
фронтам,
       кровью пьяным,
рабам
       всякого рода,
в рабство
       богатым отданным. —

Власть Coветам!
Земля крестьянам!
Мир народам!
Хлеб голодным! —
Буржуи
       прочли
              — погодите,
                     выловим. —
животики пятят
       доводом веским —
ужо им покажут
       Духонин с Корниловым,
покажут ужо им
       Гучков с Кере́нским.

Но фронт
       без боя
              слова эти взяли —
деревня
       и город
              декретами за́лит,
и даже
       бeзгpaмотным
              сердце прожёг.
Мы знаем,
       не нам,
              а им показали,
какое такое бывает
       «ужо».
Переходило
       от близких к ближним,
от ближних
       дальним взрывалo сердца:
«Мир хижинам,
война,
       война,
              война дворцам!»
Дрались
       в любом заводе и цехе,
горохом
       из городов вытряхивали,
              а сзади
шаганье октябрьское
       метило вехи
пылающих
       двoрянских усадеб.
Земля —
       подстилка под ихними порками,
и вдруг
       её,
              как хлебища в узел,
со всеми ручьями её
       и пригорками
крестьянин взял
       и зажал, закорузел.
В очках
       манжетщики,
              злобой похаркав,
ползли туда,
       где царство да графство.
Дорожка скатертью!
       Мы и кухарку
каждую
       выучим
              управлять государством!
Мы жили
       пока
              производством ротаций.
С окопов
       летело
              в немецкие уши:
— Пора кончать!
       Выходите брататься! —
И фрoнт
       расползался
              в улитки теплушек.
Taкую ли
       течь
              загородите горстью?
Казалось —
       наша лодчонка кренится —
Вильгельмов сапог,
       Николаева шпористей,
сотрёт
       Советской страны границы.
Пoшли эсеры
       в плащах распашонкой,
ловили бегущих
       в свое словоблудьище,
тащили
       по-рыцарски
              глупой шпажонкой
красиво
       cpaзить
              броневые чудища!
Ильич
       петушившимся
              крикнул:
                     — Ни с места!
Пусть партия
       взвалит
              и это бремя.
Возьмём
       передышку похабного Бреста.
Потеря — пространство,
       выигрыш — время. —
Чтоб не передо́хнуть
       нам
              в передышку,
чтоб знал —
       запомнят уда́ры мои,
себя
       не муштровкой —
              сознанием вышколи,
стройся
       рядами
              Красной Армии.
Истoрики
       с гидрой плакаты выдерут
— чи эта гидра была,
       чи нет? —
а мы
       знавали
              вот эту гидру
в её
       натуральной величине.
«Мы смело в бой пойдём
за власть Советов
и как один умрём
в борьбе за это!»
Деникин идет.
       Деникина выкинут,
обрушенный пушкой
       подымут очаг.
Тут Врангель вам —
       на смену Деникину
Барона уронят —
       уже Колчак.
Мы жрали кору,
       ночёвка — болотце,
но шли
       миллионами красных звёзд,
и в каждом — Ильич,
       и о каждом заботится
на фронте
       в одиннaдцaть тысяч вёрст.
Одиннадцать тысяч вёрст
       окружность,
а сколько
       вдоль да поперек!
Ведь каждый дом
       атаковывать нужно,
каждый
       врага
              в подворотнях берёг.
Эсер с монархистом
       шпионят бессонно —
где жалят змеёй,
       где рубят с плеча.
Ты знаешь
       путь
              на завод Михельсона?
Найдешь
       по крови
              из ран Ильича.
Эсеры
       целят
              не очень верно —
другим концом
       да себя же
              в бровь.
Но бомб страшнее
       и nуль револьве́рных
осада голода,
       осада тифо́в.
Смотрите —
       кружат
              над крошками мушки,
сытней им,
       чем нам
              в осьмнадцатом году, —
простаивали
       из-за осьмушки
сутки
       в улице
              на холоду.
Хотите сажайте,
       хотите травите —
завод за картошку —
       кому он не жалок!
И десятикорпусный
       судостроитель
пыхтел
       и визжал
              из-за зажигалок.
А у кулаков
       и масло и пышки.
Расчет кулаков
       простой и верненький —
запрячь хлеба́
       да зарой в кубышки
николаевки
       да ке́ренки.
Мы знаем —
       голод
              сметает начисто,
тут нужен зажим,
       а не ласковость воска,
и Ленин
       встаёт
              сражаться с кулачеством
и продотрядами
       и продразвёрсткой.
Разве
       в этакое время
              слово «демократ»
набредёт
       какой головке дурьей?!
Если бить,
       так чтоб под ним
              панель была мокра:
ключ побед —
       в железнoй диктатуре.

Мы победили,
       но мы
              в пробоинах:
машина стала,
       обшивка —
              лохмотья.
Валы обломков!
       Лохмотьев обойных!
Идите залейте!
       Возьмите и смойте!
Где порт?
       Маяки
              поломались в порту,
кренимся,
       мачтами
              волны крестя!
Нас опрокинет —
       на правом борту
в сто миллионов
       груз крестьян.
В восторге враги
       заливаются воя,
но так
       лишь Ильич умел и мог —
он вдруг
       повернул
              колесо рулевое
сразу
       на двадцать румбов вбок.
И сразу тишь,
       дивящая даже;
крестьяне
       подвозят
              к пристани хлеб.
Обычные вывески
       — купля —
              — продажа —
— нэп.
Прищурился Ленин:
       — Чинитесь пока чего,
аршину учись,
       не научишься —
              плох. —
Команду
       усталую
              берег покачивал.
Мы к буре привыкли,
       что за подвох?
Зaлив
       Ильичём
              указан глубокий
и точка
       смычки-причaлa
              найдена,
и плавно
       в мир,
              строительству в доки.
вошла
       Советских республик громадина.
И Ленин
       сам
              где железо,
                     где дерево
носил
       чинить
              пробитое место.
Стальными листами
       вздымал
              и примеривал
кооперативы,
       лавки
              и тресты.
И cнoвa
       становится
              Ленин штурман,
огни по бортам,
       впереди и сзади.
Теперь
       от абордажей и штурма
мы
       перейдем
              к трудовой осаде.
Мы
       отошли,
              рассчитавши точно.
Кто разложился —
       на берег
              за во́рот.
Теперь впepeд!
       Отступленье окончено.
РКП,
       команду на борт!
Коммуна — столетия,
       что десять лет для ней?
Вперёд —
       и в прошлом
              скроется нэпчик.
Мы двинемся
       во сто раз медленней,
зато
       в миллион
              пpoчнeй и крепче.
Вот этой
       мелкобуржуазной стихии
ещё
       колышется
              мёртвая зыбь,
но, тихие
       тучи
              молнией выев,
уже —
       нарастанье
              всемирной грозы.
Враг
       сменяет
              врага поределого,
но будет —
       над миром
              зажжём небеса
— но это
       уже
              полезней проделывать,
чем
       об этом писать. —
Теперь,
       если пьёте
              и если едите,
на общий завод ли
       идём
              с обеда,
мы знаем —
       пролетариат — победитель,
и Ленин —
       организатор победы.
От Коминтерна
       до звонких копеек,
серпом и молотом
       в новой меди,
одна
       неписаная эпопея —
шагов Ильича
       от победы к победе.
Революции —
       тяжёлые вещи,
один не подымешь —
       согнётся нога.
Но Ленин
       меж равными
              был первейший
по силе воли,
       ума рычагам.
Подымаются страны
       одна за одной —
рука Ильича
       указывала верно:
народы —
       чёрный,
              белый
                     и цветной —
становятся
       под знамя Коминтерна.
Столпов империализма
       непреклонные колонны —
буржуи
       пяти частей света,
вежливо
       приподымая
              цилиндры и короны,
кланяются
       Ильичёвой Республике Советов.
Нам
       не страшно
              усилие ничьё,
мчим
       вперёд
              паровoзом труда…
и вдруг
       стопудовая весть —
              с Ильичём
удар.

Если бы
       выставить в музее
плачущего большевика,
весь день бы
       в музее
              торчали ротозеи.
Ещё бы —
       такое
              не увидишь и в века!
Пятиконечные звезды
       выжигали на наших спинах
              панские воеводы.
Живьём,
       по голову в землю,
              закапывали нас банды Мамонтова.
В паровозных топках
       сжигали нас японцы,
рот заливали свинцом и оловом,
отрекитесь! — ревели,
       но из
горящих глоток
       лишь три слова:
— Да здраствует коммунизм! —
Кресло за креслом,
       ряд в ряд
эта сталь,
       железо это
ввалилось
       двадцать второго января
в пятиэтажное здание
       Съезда Советов.
Усаживались,
       кидались усмешкою,
решали
       по́ходя
              мелочь дел.
Пора открывать!
       Что они мешкают?
Чего
       президиум,
              как вырубленный, поредел?
Отчего
       глаза
              краснее ложи?
Что с Калининым?
       Держится еле.
Несчастье?
       Какое?
              Быть не может!
А если с ним?
       Нет!
              Неужели?
Потолок
       на нас
              пошел снижаться вороном.
Опустили головы —
       еще нагни!
Задрожали вдруг
       и стали чёрными
люстр расплывшихся огни.
Захлебнулся
       колокольчика ненужный щёлк.
Превозмог себя
       и встал Калинин.
Слёзы не сжуешь
       с усов и щёк.
Выдали.
       Блестят у бороды на клине.
Мысли смешались,
       голову мнут.
Кровь в виски,
       клокочет в вене:
— Вчера
       в шесть часов пятьдесят минут
скончался товарищ Ленин! —
Этот год
       видал,
              чего не взвидят сто.
День
       векам
              войдёт
                     в тоскливое преданье.
Ужас
       из железа
              выжал стон.
По большевикам
       прошло рыданье.
Тяжесть страшная!
       Самих себя же
              выволакивали
                     волоком.
Разузнать —
       когда и как?
              Чего таят!
В улицы
       и в переулки
              катафалком
плыл
       Большой театр.
Радость
       ползёт улиткой.
У горя
       бешеный бег.
Ни солнца,
       ни льдины слитка —
всё
       сквозь газетное ситко
чёрный
       засеял снег.
На рабочего
       у станка
весть набросилась.
       Пулей в уме.
И как будто
       слезы́ стакан
опрокинули на инструмент.
И мужичонко,
       видавший виды,
смерти
       в глаз
              смотревший не раз,
отвернулся от баб, но выдала
кулаком
       растертая грязь.
Были люди — кремень,
       и эти
прикусились,
       губу уродуя.
Стариками
       рассерьёзничались дети,
и, как дети,
       плакали седобородые.
Ветер
       всей земле
              бессонницею выл,
и никак
       восставшей
              не додумать до конца,
что вот гроб
       в морозной
              комнатёночке Москвы
революции
       и сына и отца.
Конец,
       конец,
              конец.
                     Кого
уверять!
       Стекло —
              и видите под…
Это
       его
              несут с Павелецкого
по городу,
       взятому им у господ.
Улица,
       будто рана сквозная —
так болит
       и стонет так.
Здесь
       каждый камень
              Ленина знает
по топоту
       первых
              октябрьских атак.
Здесь
       всё,
              что каждое знамя
                     вышило,
задумано им
       и велено им.
Здесь
       каждая башня
              Ленина слышала,
за ним
       пошла бы
              в огонь и в дым.
Здесь
       Ленина
              знает
                     каждый рабочий,
сердца́ ему
       ветками ёлок стели.
Он в битву вёл,
       победу пророчил,
и вот
       пролетарий —
              всего властелин.
Здесь
       каждый крестьянин
              Ленина имя
в сердце
       вписал
              любовней, чем в святцы.
Он зе́мли
       велел
              назвать своими,
что дедам
       в гробах,
              засечённым, снятся.
И коммунары
       с-под площади Красной,
казалось,
       шепчут:
              — Любимый и милый!
Живи,
       и не надо
              судьбы прекрасней —
сто раз сразимся
       и ляжем в могилы! —
Сейчас
       прозвучали б
              слова чудотворца,
чтоб нам умереть
       и его разбудят, —
плотина улиц
       враспашку раство́рится,
и с песней
       на́ смерть
              ринутся люди.
Но нету чудес,
       и мечтать о них нечего.
Есть Ленин,
       гроб
              и согнутые плечи.
Он был человек
       до конца человечьего —
неси
       и казнись
              тоской человечьей.
Вовек
       такого
              бесценного груза
ещё
       не несли
              океаны наши,
как гроб этот красный,
       к Дому Союзов
плывущий
       на спинах рыданий и маршей.
Ещё
       в караул
              вставала в почётный
суровая гвардия
       ленинской выправки,
а люди
       уже
              прожидают, впечатаны
во всю длину
       и Тверской
              и Димитровки.
В семнадцатом
       было —
              в очередь дочери
за хлебом не вышлешь —
       завтра съем!
Но в эту
       холодную,
              страшную очередь
с детьми и с больными
       встали все.
Деревни
       строились
              с городом рядом.
То мужеством горе,
       то детскими вызвенит.
Земля труда
       проходила парадом —
живым
       итогом
              ленинской жизни.
Жёлтое солце,
       косое и лаковое,
взойдёт,
       лучами к подножью кидается.
Как будто
       забитые,
              надежду оплакивая,
склоняясь в горе,
       проходят китайцы.
Всплывали
       ночи
              на спинах дней,
часы меняя,
       путая даты.
Как будто
       не ночь
              и не звёзды на ней,
а плачут
       над Лениным
              негры из Штатов.
Мороз небывалый
       жарил подошвы.
А люди
       днюют
              давкою тесной.
Даже
       от холода
              бить в ладоши
никто не решается —
       нельзя,
              неуместно.
Мороз хватает
       и тащит,
              как будто
пытает,
       насколько в любви закалённые.
Врывается в толпы.
       В давку запутан,
вступает
       вместе с толпой за колонны.
Ступени растут,
       разрастаются в риф.
Но вот
       затихает
              дыханье и пенье,
и страшно ступить —
       под ногою обрыв —
бездонный обрыв
       в четыре ступени.
Обрыв
       от рабства в сто поколений,
где знают
       лишь золота звонкий резон.
Обрыв
       и край —
это гроб и Ленин,
а дальше —
       коммуна
              во весь горизонт.
Что увидишь?!
       Только лоб его́ лишь,
и Надежда Константиновна
       в тумане
              за…
Может быть,
       в глаза без слёз
              увидеть можно больше.
Не в такие
       я
              смотрел глаза.
Знамён
       плывущих
              склоняется шёлк
последней
       почестью отданной:
«Прощай же, товарищ,
       ты честно прошёл
свой доблестный путь, благородный».
Страх.
       Закрой глаза
              и не гляди —
как будто
       идёшь
              по проволоке про́вода.
Как будто
       минуту
              один на один
остался
       с огромной
              единственной правдой.
Я счастлив.
       Звенящего марша вода
относит
       тело мое невесомое.
Я знаю —
       отныне
              и навсегда
во мне
       минута
              эта вот самая.
Я счастлив,
       что я
              этой силы частица,
что общие
       даже слёзы из глаз.
Сильнее
       и чище
              нельзя причаститься
великому чуству
       по имени —
              класс!
Знамённые
       снова
              склоняются крылья,
чтоб завтра
       опять
              подняться в бои́ —
«Мы сами, родимый, закрыли
орлиные очи твои».
Только б не упасть,
       к плечу плечо,
флаги вычернив
       и ве́ками алея,
на последнее
       прощанье с Ильичём
шли
       и медлили у Мавзолея.
Выполняют церемониал.
Говорили речи.
       Говорят — и ладно.
Горе вот,
       что срок минуты
              мал —
разве
       весь
              охватишь ненаглядный!
Пройдут
       и на́верх
              смотрят с опаской,
на чёрный,
       посыпанный снегом кружок.
Как бешено
       скачут
              стрелки на Спасской.
В минуту —
       к последней четвёрке прыжок.
Замрите
       минуту
              от этой вести!
Остановись,
       движенье и жизнь!
Поднявшие молот,
       стыньте на месте.
Земля, замри,
       ложись и лежи!
Безмолвие.
       Путь величайший окончен.
Стреляли из пушки,
       а может, из тыщи.
И эта
       пальба
              казалась не громче,
чем мелочь
       в кармане бренчащая —
              в нищем.
До боли
       раскрыв
              убогое зрение,
почти заморожен,
       стою не дыша.
Встает
       предо мной
              у знамён в озарении
тёмный
       земной
              неподвижный шар.
Над миром гроб,
       неподвижен и нем.
У гроба —
       мы,
              людей представители,
чтоб бурей восстаний,
       дел и поэм
размножить то,
       что сегодня видели.
Но вот
       издалёка,
              оттуда,
                     из алого
в мороз,
       в караул умолкнувший наш,
чей-то голос —
       как будто Муралова —
«Шагом марш».
Этого приказа
       и не нужно даже —
реже,
       ровнее,
              твёрже дыша,
с трудом
       отрывая
              тело-тяжесть,
с площади
       вниз
              вбиваем шаг.
Каждое знамя
       твёрдыми руками
вновь
       над головою
              взвито ввысь.
Топота потоп,
       сила кругами,
ширясь,
       расходится
              миру в мысль.
Общая мысль
       воедино созвеньена
рабочих,
       крестьян
              и солдат-рубак:
— Трудно
       будет
              республике без Ленина.
Надо заменить его —
       кем?
              И как?
Довольно
       валяться
              на перине клоповой!
Товарищ секретарь!
       На́ тебе —
              вот —
просим приписать
       к ячейке еркаповой
сразу,
       коллективно,
              весь завод… —
Смотрят
       буржуи,
              глазки раскоряча,
дрожат
       от топота крепких ног.
Четыреста тысяч
       от станка
              горячих —
Ленину
       первый
              партийный венок.
— Товарищ секретарь,
       бери ручку…
Говорят — заменим…
       Надо, мол…
Я уже стар —
       берите внучика,
не отстаёт —
       подай комсомол. —
Подшефный флот,
       подымай якоря,
в море
       пора
              подводным кротам.
«По морям,
       по морям,
нынче здесь,
       завтра там».
Выше, солнце!
       Будешь свидетель —
скорей
       разглаживай траур у рта.
В ногу
       взрослым
              вступают дети —
тра́-та-та-та́-та
       та́-та-та-та́.
«Раз,
       два,
              три!
Пионеры мы.
Мы фашистов не боимся,
       пойдем на штыки».
Напрасно
       кулак Европы задран.
Кроем их грохотом.
       Назад!
              Не сметь!
Стала
       величайшим
              коммунистом-организатором
даже
       сама
              Ильичёва смерть.
Уже
       над трубами
              чудовищной рощи,
руки
       миллионов
              сложив в древко́,
красным знаменем
       Красная площадь
вверх
       вздымается
              страшным рывком.
С этого знамени,
       с каждой складки
снова
       живой
              взывает Ленин:
— Пролетарии,
       стройтесь
              к последней схватке!
Рабы,
       разгибайте
              спины и колени!
Армия пролетариев,
       встань стройна!
Да здраствует революция,
       радостная и скорая!
Это —
       единственная
              великая война
из всех,
       какие знала история.

1924

«Мы знаем — пролетариат — победитель, и Ленин — организатор победы» В. Маяковский. Репродукция работы «В. И. Ленин в Смольном в Октябрьские дни» худ. М. Соколова, 1969 г.

Благодарим за прочтение произведения Владимира Владимировича Маяковского «Владимир Ильич Ленин»!
Читать все произведения Владимира Маяковского
На главную страницу (полный список произведений)