Вечером того дня, когда граф де Морсер вышел от Данглара вне себя от стыда и бешенства, вполне объяснимых оказанным ему холодным приемом, Андреа Кавальканти, завитой и напомаженный, с закрученными усами, в туго натянутых белых перчатках, почти стоя в своем фаэтоне, подкатил к дому банкира на Шоссе-д′Антен.
Повертевшись немного в гостиной, он улучил удобную минуту, отвел Данглара к окну и там, после искусного вступления, завел речь о треволнениях, постигших его после отъезда его благородного отца. Со времени этого отъезда, говорил он, в семье банкира, где его приняли, как родного сына, он нашел все, что служит залогом счастья, которое всякий человек должен ставить выше, чем прихоти страсти, а что касается страсти, то на его долю выпало счастье обрести ее в чудных глазах мадемуазель Данглар.
Данглар слушал с глубочайшим вниманием; он уже несколько дней ждал этого объяснения, и когда оно наконец произошло, лицо его в той же мере просияло, в какой оно нахмурилось, когда он слушал Морсера.
Все же раньше, чем принять предложение молодого человека, он счел нужным высказать ему некоторые сомнения.
— Виконт, — сказал он, — не слишком ли вы молоды, чтобы помышлять о браке?
— Нисколько, сударь, — возразил Кавальканти. — В Италии в знатных семьях приняты ранние браки; это обычай разумный. Жизнь так изменчива, что надо ловить счастье, пока оно дается в руки.
— Допустим, — сказал Данглар, — что ваше предложение, которым я очень польщен, будет благосклонно принято моей женой и дочерью, — с кем мы будем обсуждать деловую сторону? По-моему, этот важный вопрос могут разрешить должным образом только отцы на благо своим детям.
— Мой отец человек мудрый и рассудительный; он предвидел, что я, быть может, захочу жениться во Франции; и поэтому, уезжая, он оставил мне вместе с документами, удостоверяющими мою личность, письмо, в котором он обязуется в случае, если он одобрит мой выбор, выдавать мне ежегодно сто пятьдесят тысяч ливров, считая со дня моей свадьбы. Это составляет, насколько я могу судить, четвертую часть доходов моего отца.
— А я, — сказал Данглар, — всегда намеревался дать в приданое моей дочери пятьсот тысяч франков; к тому же она моя единственная наследница.
— Вот видите, — сказал Андреа, — как все хорошо складывается, если предположить, что баронесса Данглар и мадемуазель Эжени не отвергнут моего предложения. В нашем распоряжении будет сто семьдесят пять тысяч годового дохода. Предположим еще, что мне удастся убедить маркиза, чтобы он не выплачивал мне ренту, а отдал в мое распоряжение самый капитал (это будет нелегко, я знаю, но, может быть, это и удастся); тогда вы пустите наши два-три миллиона в оборот, а такая сумма в опытных руках всегда принесет десять процентов.
— Я никогда не плачу больше четырех процентов, — сказал банкир, — или, вернее, трех с половиной. Но моему зятю я стал бы платить пять, а прибыль мы бы делили пополам.
— Ну и чудно, папаша, — развязно сказал Кавальканти. Врожденная вульгарность по временам, несмотря на все его старания, прорывалась сквозь тщательно наводимый аристократический лоск.
Но, тут же спохватившись, он добавил:
— Простите, барон, — вы видите, уже одна надежда почти лишает меня рассудка; что же, если она осуществится?
— Однако надо полагать, — сказал Данглар, не замечая, как быстро эта беседа, вначале бескорыстная, обратилась в деловой разговор, — существует и такая часть вашего имущества, в которой ваш отец не может вам отказать?
— Какая именно? — спросил Андреа.
— Та, что принадлежала вашей матери.
— Да, разумеется, та, что принадлежала моей матери, Оливе Корсинари.
— А как велика эта часть вашего имущества?
— Признаться, — сказал Андреа, — я никогда не задумывался над этим, но полагаю, что она составляет по меньшей мере миллиона два.
У Данглара от радости захватило дух. Он чувствовал себя, как скупец, отыскавший утерянное сокровище, или утопающий, который вдруг ощутил под ногами твердую почву.
— Итак, барон, — сказал Андреа, умильно и почтительно кланяясь банкиру, — смею ли я надеяться...
— Виконт, — отвечал Данглар, — вы можете надеяться; и поверьте, что если с вашей стороны не явится препятствий, то это вопрос решенный.
— О, как я счастлив, барон! — сказал Андреа.
— Но, — задумчиво продолжал Данглар, — почему же граф Монте-Кристо, ваш покровитель в парижском свете, не явился вместе с вами поддержать ваше предложение?
Андреа едва заметно покраснел.
— Я прямо от графа, — сказал он, — это, бесспорно, очаровательный человек, но большой оригинал. Он вполне одобряет мой выбор; он даже выразил уверенность, что мой отец согласится отдать мне самый капитал вместо доходов с него; он обещал употребить свое влияние, чтобы убедить его; но заявил мне, что он никогда не брал и никогда не возьмет на себя ответственности просить для кого-нибудь чьей-либо руки. Но я должен отдать ему справедливость, он сделал мне честь, добавив, что если он когда-либо сожалел о том, что взял себе это за правило, то именно в данном случае, ибо он уверен, что этот брак будет счастливым. Впрочем, если он официально и не принимает ни в чем участия, он оставляет за собой право высказать вам свое мнение, если вы пожелаете с ним переговорить.
— Прекрасно.
— А теперь, — сказал с очаровательнейшей улыбкой Андреа, — разговор с тестем окончен, и я обращаюсь к банкиру.
— Что же вам от него угодно? — сказал, засмеявшись, Данглар.
— Послезавтра мне следует получить у вас что-то около четырех тысяч франков; но граф понимает, что в этом месяце мне, вероятно, предстоят значительные траты и моих скромных холостяцких доходов может не хватить; поэтому он предложил мне чек на двадцать тысяч франков, — вот он. На нем, как видите, стоит подпись графа. Этого достаточно?
— Принесите мне таких на миллион, и я приму их, — сказал Данглар, пряча чек в карман. — Назначьте час, который вам завтра будет удобен, мой кассир зайдет к вам, и вы распишетесь в получении двадцати четырех тысяч франков.
— В десять часов утра, если это удобно; чем раньше, тем лучше; я хотел бы завтра уехать за город.
— Хорошо, в десять часов. В гостинице Принцев, как всегда?
— Да.
На следующий день, с пунктуальностью, делавшей честь банкиру, двадцать четыре тысячи франков были вручены Кавальканти, и он вышел из дому, оставив двести франков для Кадрусса.
Андреа уходил главным образом для того, чтобы избежать встречи со своим опасным другом; по той же причине он вернулся домой как можно позже. Но едва он вошел во двор, как перед ним очутился швейцар гостиницы, ожидавший его с фуражкой в руке.
— Сударь, — сказал он, — этот человек приходил.
— Какой человек? — небрежно спросил Андреа, делая вид, что совершенно забыл о том, о ком, напротив, прекрасно помнил.
— Тот, которому ваше сиятельство выдает маленькую пенсию.
— Ах да, — сказал Андреа, — старый слуга моего отца. Вы ему отдали двести франков, которые я для него оставил?
— Отдал, ваше сиятельство. — По желанию Андреа, слуги называли его "ваше сиятельство". — Но он их не взял, — продолжал швейцар.
Андреа побледнел; но так как было очень темно, никто этого не заметил.
— Как? Не взял? — сказал он дрогнувшим голосом.
— Нет; он хотел видеть ваше сиятельство. Я сказал ему, что вас нет дома; он настаивал. Наконец он мне поверил и оставил для вас письмо, которое принес с собой запечатанным.
— Дайте сюда, — сказал Андреа. И он прочел при свете фонаря фаэтона:
"Ты знаешь, где я живу, я жду тебя завтра в десять утра".
Андреа осмотрел печать, проверяя, не вскрывал ли кто-нибудь письмо и не познакомился ли чей-нибудь нескромный взор с его содержанием. Но оно было так хитроумно сложено, что, для того чтобы прочитать его, пришлось бы сорвать печать, а печать была в полной сохранности.
— Хорошо, — сказал Андреа. — Бедняга! Он очень славный малый.
Швейцар вполне удовлетворился этими словами и не знал, кем больше восхищаться, молодым господином или старым слугой.
— Поскорее распрягайте и поднимитесь ко мне, — сказал Андреа своему груму.
В два прыжка он очутился в своей комнате и сжег письмо Кадрусса, причем уничтожил даже самый пепел.
Не успел он это сделать, как вошел грум.
— Ты одного роста со мной, Пьер, — сказал ему Андреа.
— Имею эту честь, — отвечал грум.
— Тебе должны были вчера принести новую ливрею.
— Да, сударь.
— У меня интрижка с одной гризеткой, которой я не хочу открывать ни моего титула, ни положения. Одолжи мне ливрею и дай мне свои бумаги, чтобы я мог в случае надобности переночевать в трактире.
Пьер повиновался.
Пять минут спустя Андреа, совершенно неузнаваемый, вышел из гостиницы, нанял кабриолет и велел отвезти себя в трактир под вывеской "Красная лошадь", в Пикпюсе.
На следующий день он ушел из трактира, так же никем не замеченный, как и в гостинице Принцев, прошел предместье Сент-Антуан, бульваром дошел до улицы Менильмонтан и, остановившись у двери третьего дома по левой руке, стал искать, у кого бы ему, за отсутствием привратника, навести справки.
— Кого вы ищете, красавчик? — спросила торговка фруктами с порога своей лавки.
— Господина Пайтена, толстуха, — отвечал Андреа.
— Бывшего булочника? — спросила торговка.
— Его самого.
— В конце двора, налево, четвертый этаж.
Андреа пошел в указанном направлении, поднялся на четвертый этаж и сердито дернул заячью лапку на двери. Колокольчик отчаянно зазвонил.
Через секунду за решеткой, вделанной в дверь, появилось лицо Кадрусса.
— Ты точен! — сказал он.
И он отодвинул засовы.
— Еще бы! — сказал Андреа, входя.
И он так швырнул свою фуражку, что она, не попав на стул, упала на пол и покатилась по комнате.
— Ну, ну, малыш, не сердись! — сказал Кадрусс. — Видишь, как я о тебе забочусь, вон какой завтрак я тебе приготовил; все твои любимые кушанья, черт тебя возьми!
Андреа действительно почувствовал запах стряпни, грубые ароматы которой были не лишены прелести для голодного желудка; это была та смесь свежего жира и чесноку, которой отличается простая провансальская кухня; пахло и жареной рыбой, а надо всем стоял пряный дух мускатного ореха и гвоздики. Все это исходило из двух глубоких блюд, поставленных на конфорки и покрытых крышками, и из кастрюли, шипевшей в духовке чугунной печки.
Кроме того, в соседней комнате Андреа увидел опрятный стол, на котором красовались два прибора, две бутылки вина, запечатанные одна — зеленым, другая — желтым сургучом, графинчик водки и нарезанные фрукты, искусно разложенные поверх капустного листа на фаянсовой тарелке.
— Ну, что скажешь, малыш? — спросил Кадрусс. — Недурно пахнет? Ты же знаешь, я был хороший повар: помнишь, как вы все пальчики облизывали? И ты первый, ты больше всех полакомился моими соусами и, помнится, не брезговал ими.
И Кадрусс принялся чистить лук.
— Да ладно, ладно, — с досадой сказал Андреа, — если ты только ради завтрака побеспокоил меня, так пошел к черту!
— Сын мой, — наставительно сказал Кадрусс, — за едой люди беседуют; и потом, неблагодарная душа, разве ты не рад повидаться со старым другом? У меня так прямо слезы текут.
Кадрусс в самом деле плакал; трудно было только решить, что подействовало на слезную железу бывшего трактирщика, радость или лук.
— Молчал бы лучше, лицемер! — сказал Андреа. — Будто ты меня любишь?
— Да, представь, люблю, — сказал Кадрусс, — это моя слабость, но тут уж ничего не поделаешь.
— Что не мешает тебе вызвать меня, чтобы сообщить какую-нибудь гадость.
— Брось! — сказал Кадрусс, вытирая о передник свой большой кухонный нож. — Если бы я не любил тебя, разве я согласился бы вести ту несчастную жизнь, на которую ты меня обрек? Ты посмотри: на тебе ливрея твоего слуги, стало быть, у тебя есть слуга; у меня нет слуг, и я принужден собственноручно чистить овощи; ты брезгаешь моей стряпней, потому что обедаешь за табльдотом в гостинице Принцев или в Кафе-де-Пари. А ведь я тоже мог бы иметь слугу и коляску, я тоже мог бы обедать, где вздумается; а почему я лишаю себя всего этого? Чтобы не огорчать моего маленького Бенедетто. Признай по крайней мере, что я прав.
И недвусмысленный взгляд Кадрусса подкрепил эти слова.
— Ладно, — сказал Андреа, — допустим, что ты меня любишь. Но зачем тебе понадобилось, чтобы я пришел завтракать?
— Да чтобы видеть тебя, малыш.
— Чтобы видеть меня, а зачем? Ведь мы с тобой обо всем уже условились.
— Эй, милый друг, — сказал Кадрусс, — разве бывают завещания без приписок? Но прежде всего давай позавтракаем. Садись, и начнем с сардинок и свежего масла, которое я в твою честь положил на виноградные листья, злючка ты этакий. Но я вижу, ты рассматриваешь мою комнату, мои соломенные стулья, грошовые картинки на стенах. Что прикажешь, здесь не гостиница Принцев!
— Вот ты уже жалуешься, ты недоволен, а сам ведь мечтал о том, чтобы жить, как булочник на покое.
Кадрусс вздохнул.
— Ну, что скажешь? Ведь твоя мечта сбылась.
— Скажу, что это только мечта; булочник на покое, милый Бенедетто, человек богатый, имеет доходы.
— И у тебя есть доходы.
— У меня?
— Да, у тебя, ведь я же принес тебе твои двести франков.
Кадрусс пожал плечами.
— Это унизительно, — сказал он, — получать деньги, которые даются так нехотя, неверные деньги, которых я в любую минуту могу лишиться. Ты сам понимаешь, что мне приходится откладывать на случай, если твоему благополучию придет конец. Эх, друг мой! Счастье непостоянно, как говорил священник у нас... в полку. Впрочем, я знаю, что твое благополучие не имеет границ, негодяй: ты женишься на дочери Данглара.
— Что? Данглара?
— Разумеется, Данглара! Или нужно сказать: барона Данглара? Это все равно, как если бы я сказал: графа Бенедетто! Ведь мы с Дангларом приятели, и не будь у него такая плохая память, ему следовало бы пригласить меня на твою свадьбу... ведь был же он на моей... да, да, да, на моей! Да-с, в те времена он не был таким гордецом; это был маленький служащий у господина Морреля. Не один раз обедал я вместе с ним и с графом де Морсером... Видишь, какие у меня знатные знакомства, и если бы я пожелал их поддерживать, мы с тобой встречались бы в одних и тех же гостиных.
— Ты от зависти совсем заврался, Кадрусс.
— Ладно, Benedetto mio. Я знаю, что говорю. Быть может, в один прекрасный день мы тоже напялим на себя праздничный наряд и скажем у какого-нибудь богатого подъезда: "Откройте, пожалуйста!" А пока садись и давай завтракать.
Кадрусс показал пример и с аппетитом принялся за еду, расхваливая все блюда, которыми он угощал своего гостя. Тот, по-видимому, покорился необходимости, бодро раскупорил бутылки и принялся за буайбес и треску, жаренную в прованском масле с чесноком.
— А, приятель, — сказал Кадрусс, — ты как будто идешь на мировую со своим старым поваром?
— Каюсь, — ответил Андреа, молодой, здоровый аппетит которого на время одержал верх над всеми другими соображениями.
— И что же, вкусно, мошенник?
— Очень вкусно! Не понимаю, как человек, который стряпает и ест такие лакомые блюда, может быть недоволен своей жизнью.
— Видишь ли, — сказал Кадрусс, — все мое счастье отравлено одной мыслью.
— Какой?
— А той, что я живу за счет друга, — я, который всегда честно зарабатывал себе на пропитание.
— Нашел о чем беспокоиться, — сказал Андреа, — у меня хватит на двоих, не стесняйся.
— Нет, право, верь не верь, но к концу каждого месяца меня мучает совесть.
— Полно, Кадрусс!
— Так мучает, что вчера я даже не взял этих двухсот франков.
— Да, ты хотел меня видеть; но разве из-за угрызений совести?
— Именно поэтому. Кроме того, мне пришла мысль.
Андреа вздрогнул; его всегда бросало в дрожь от мыслей Кадрусса.
— Видишь ли, — продолжал тот, — это отвратительно — постоянно жить в ожидании первого числа.
— Эх, — философски заметил Андреа, решив доискаться, куда клонит его собеседник, — разве вся жизнь не проходит в ожидании? А я как живу? Я просто терпеливо жду.
— Да, потому что, вместо того чтобы ждать какие-то несчастные двести франков, ты ждешь пять или шесть тысяч, а то и десять, а то и двенадцать. Ведь ты у нас хитрец. У тебя всегда водились какие-то кошельки, копилки, которые ты прятал от бедного Кадрусса. К счастью, у этого самого Кадрусса был хороший нюх.
— Опять ты чепуху мелешь, — сказал Андреа, — все о прошлом да о прошлом — к чему это, скажи на милость?
— Тебе только двадцать один год, тебе нетрудно забыть прошлое; а мне пятьдесят, и я волей-неволей возвращаюсь к нему. Но поговорим о делах.
— Наконец-то.
— Будь я на твоем месте...
— Ну?
— Я реализовал бы свой капитал.
— Реализовал?
— Да, я попросил бы деньги за полгода вперед, под тем предлогом, что хочу купить недвижимость и приобрести избирательные права. А получив деньги, я удрал бы.
— Так, так, так, — сказал Андреа, — это, пожалуй, неплохая мысль!
— Милый друг, — сказал Кадрусс, — ешь мою стряпню и следуй моим советам: от этого ты только выиграешь душой и телом.
— А почему ты сам не воспользуешься своим советом? — сказал Андреа. — Почему ты не реализуешь деньги за полгода, даже за год, и не уедешь в Брюссель? Вместо того чтобы изображать бывшего булочника, ты имел бы вид настоящего банкрота. Это теперь модно.
— Но что же я сделаю, имея в кармане тысячу двести франков?
— Какой ты стал требовательный, Кадрусс! — сказал Андреа. — Два месяца назад ты помирал с голоду.
— Аппетит приходит во время еды, — сказал Кадрусс, скаля зубы, как смеющаяся обезьяна или как рычащий тигр. — Поэтому я и наметил себе план, — прибавил он, впиваясь своими белыми и острыми, невзирая на возраст, зубами в огромный ломоть хлеба.
Планы Кадрусса приводили Андреа в еще больший ужас, чем его мысли: мысли были только зародышами, а план уже грозил осуществлением.
— Что же это за план? — сказал он. — Могу себе представить!
— А что? Кто придумал план, благодаря которому мы покинули некое заведение? Как будто я. От этого он не стал хуже, мне кажется, иначе мы с тобой не сидели бы здесь!
— Да я не спорю, — сказал Андреа, — ты иной раз говоришь дело. Но какой же у тебя план?
— Послушай, — продолжал Кадрусс, — можешь ли ты, не выложив ни одного су, добыть мне тысяч пятнадцать франков... нет, пятнадцати тысяч мало, я не согласен сделаться порядочным человеком меньше чем за тридцать тысяч франков.
— Нет, — сухо ответил Андреа, — этого я не могу.
— Ты, я вижу, меня не понял, — холодно и невозмутимо продолжал Кадрусс, — я сказал: не выложив ни одного су.
— Что же ты хочешь? Чтобы я украл и испортил все дело, и твое и мое, и чтобы нас опять отправили кое-куда?
— Что до меня, — сказал Кадрусс, — мне все равно, пусть забирают. Я, знаешь ли, со странностями: я иногда скучаю по товарищам, не то, что ты, сухарь! Ты рад бы никогда с ними больше не встретиться!
Андреа на этот раз не только вздрогнул; он побледнел.
— Брось дурить, Кадрусс, — сказал он.
— Да ты не бойся, Бенедетто, ты мне только укажи способ добыть без всякого твоего участия эти тридцать тысяч франков и предоставь все мне.
— Ладно, я подумаю, — сказал Андреа.
— А пока ты увеличишь мою пенсию до пятисот франков, хорошо? Я, видишь ли, решил нанять служанку.
— Ладно, ты получишь пятьсот франков, — сказал Андреа, — но мне это нелегко, Кадрусс... ты злоупотребляешь...
— Да что там! — сказал Кадрусс. — Ведь ты черпаешь из бездонных сундуков!
По-видимому, Андреа только и ждал этих слов; его глаза блеснули, но тотчас же померкли.
— Это верно, — ответил Андреа, — мой покровитель очень добр ко мне.
— Какой милый покровитель! — сказал Кадрусс. — И он выдает тебе ежемесячно?..
— Пять тысяч франков, — сказал Андреа.
— Столько же тысяч, сколько ты мне обещал сотен, — заметил Кадрусс, — верно говорят, что незаконнорожденным везет. Пять тысяч франков в месяц... Куда же, черт возьми, можно девать столько денег?
— Бог мой! Истратить их недолго, и я, как ты, мечтаю иметь капитал.
— Капитал... понятно... всякий хотел бы иметь капитал.
— А у меня он будет.
— Кто же тебе его даст? Твой князь?
— Да, мой князь; к сожалению, я должен еще подождать.
— Подождать чего? — сказал Кадрусс.
— Его смерти.
— Смерти твоего князя?
— Да.
— Почему это?
— Потому что он упоминает меня в своем завещании.
— Правда?
— Честное слово!
— А сколько?
— Пятьсот тысяч!
— Вон куда хватил!
— Я тебе говорю.
— Быть не может!
— Кадрусс, ты мне друг?
— На жизнь и на смерть.
— Я открою тебе тайну.
— Говори.
— Но только помни...
— Буду нем, как рыба.
— Так вот, мне кажется...
Андреа замолчал и оглянулся.
— Тебе кажется... Да ты не бойся! Мы совсем одни.
— Мне кажется, что я нашел своего отца.
— Настоящего отца?
— Да.
— Не папашу Кавальканти?
— Нет, тот уехал; настоящего, как ты говоришь.
— И этот отец...
— Кадрусс, это граф Монте-Кристо.
— Да что ты!
— Да; тогда, видишь ли, все становится понятным. Он, видимо, не может открыто признать меня, но меня признает старик Кавальканти и получает за это пятьдесят тысяч франков.
— Пятьдесят тысяч франков за то, чтобы стать твоим отцом! Я бы согласился за полцены, за двадцать тысяч, за пятнадцать тысяч. Как же ты не подумал обо мне, неблагодарный?
— Да разве я знал об этом? Все это было устроено, когда мы еще были там.
— Да, верно. И ты говоришь, что в своем завещании...
— Он оставляет мне пятьсот тысяч франков.
— Ты уверен?
— Он сам мне показывал; но это еще не все.
— Существует приписка, как я говорил?
— Вероятно.
— И в этой приписке?
— Он признает меня своим сыном.
— Что за добрый отец, славный отец, достойнейший отец! — воскликнул Кадрусс, подкидывая в воздух тарелку и ловя ее обеими руками.
— Вот видишь! Скажи после этого, что у меня есть от тебя тайны!
— Ты прав; а твое доверие ко мне делает тебе честь. И что же, этот князь, твой отец — богатый человек, богатейший?
— Еще бы. Он сам не знает, сколько у него денег.
— Да не может быть!
— Кому же знать, как не мне; ведь я вхож к нему в любое время. На днях банковский служащий принес ему пятьдесят тысяч франков в бумажнике величиною с твою скатерть; а вчера сам банкир привез ему сто тысяч золотом.
Кадрусс был ошеломлен; в словах Андреа ему чудился звон металла, шум пересыпаемых червонцев.
— И ты вхож в этот дом? — наивно воскликнул он.
— Во всякое время.
Кадрусс помолчал; было ясно, что его занимает какая-то важная мысль.
Вдруг он воскликнул:
— Как бы мне хотелось видеть все это! Как все это должно быть прекрасно!
— Да, правда, — сказал Андреа, — он живет великолепно.
— Ведь он, кажется, живет на Елисейских полях?
— Номер тридцать.
— Номер тридцать? — повторил Кадрусс.
— Да, великолепный особняк, с двором и садом, ты должен знать!
— Очень возможно; но меня интересует не внешний вид, а внутренний; какая, должно быть, там прекрасная обстановка!
— Ты когда-нибудь бывал в Тюильри?
— Нет.
— У него гораздо лучше.
— Скажи, Андреа, должно быть, приятно бывает нагнуться, когда этот добрый Монте-Кристо уронит кошелек?
— Незачем ждать этого, — сказал Андреа, — деньги в этом доме и так валяются, как яблоки в саду.
— Ты бы когда-нибудь взял меня с собой.
— Как же это можно? В качестве кого?
— Ты прав; но у меня от твоих слов слюнки потекли. Я непременно должен это видеть собственными глазами, я уж найду способ.
— Не дури, Кадрусс!
— Я скажу, что я полотер.
— Там всюду ковры.
— Ах, черт! Значит, мне придется только воображать себе все это.
— Поверь, это будет лучше всего.
— Ну, хоть расскажи мне, что там есть?
— Как же я тебе расскажу?
— Ничего нет легче. Дом большой?
— Не большой и не маленький.
— А как расположены комнаты?
— Ну, знаешь, если тебе нужен план, давай бумагу и чернила.
— Сейчас дам! — поспешно заявил Кадрусс.
И он взял со старенького письменного стола лист бумаги, чернила и перо.
— Вот! — сказал Кадрусс. — Изобрази-ка мне это на бумаге, сынок.
Андреа едва заметно улыбнулся, взял перо и приступил к делу.
— При доме, как я уже тебе говорил, есть двор и сад; вот посмотри.
И Андреа начертил сад, двор и дом.
— Ограда высокая?
— Нет, футов восемь или десять, не больше.
— Это большая неосторожность, — сказал Кадрусс.
— Во дворе кадки с померанцевыми деревьями, лужайки, цветники.
— А капканов нет?
— Нет.
— А где конюшни?
— По обе стороны ворот, вот здесь и здесь.
И Андреа продолжал чертить.
— Нарисуй мне нижний этаж, — сказал Кадрусс.
— В нижнем этаже — столовая, две гостиные, бильярдная, прихожая, парадная лестница и внутренняя лестница.
— Окна?
— Окна великолепные, большие, широкие; я думаю, в каждое мог бы пролезть человек твоего роста.
— И на кой черт устраивают лестницы, когда в доме имеются такие окна.
— Что поделаешь? Роскошь!
— А ставни есть?
— Ставни есть, но их никогда не закрывают. Большой оригинал этот граф Монте-Кристо, любит смотреть на небо даже по ночам.
— А где спят слуги?
— У них отдельный дом. Направо от входа есть сарай, где хранятся пожарные лестницы. А над этим сараем комнаты для слуг, у каждого своя, и туда из дома проведены звонки.
— Звонки, черт возьми!
— Ты что?..
— Нет, ничего. Я говорю, звонки штука дорогая; и на что они, скажи на милость?
— Прежде там была собака, которая всю ночь бродила по двору, но ее отвезли в Отейль — знаешь, в тот дом, куда ты приходил?
— Да.
— Я ему вчера еще говорил: "Это очень неосторожно с вашей стороны, граф; ведь когда вы уезжаете в Отейль и увозите с собой всех ваших слуг, в доме никого нет".
"Ну и что же?" — спросил он.
"А то, что вас в один прекрасный день обокрадут".
— И что он ответил?
— Что он ответил?
— Да.
— Он ответил: "Ну и пускай обокрадут".
— Андреа, там, наверное, есть какая-нибудь конторка с западней.
— С какой западней?
— А вот с такой: схватит вора за руку, и тут же музыка начинает играть. Я слышал, что такую показывали на последней выставке.
— Там есть только секретер красного дерева, и в нем всегда торчит ключ.
— И твоего графа не обкрадывают?
— Нет, все его слуги ему очень преданы.
— И какая должна быть прорва денег в этом секретере!
— Там, может быть... впрочем, кто его знает!
— А где он стоит?
— Во втором этаже.
— Нарисуй-ка мне, малыш, заодно примерный план второго этажа.
— Изволь.
И Андреа снова взялся за перо.
— Во втором, видишь ли, есть прихожая, гостиная; направо от гостиной — библиотека и кабинет, налево от гостиной — спальня и будуар. В будуаре и стоит этот самый секретер.
— А окно там есть?
— Два: тут и тут.
И Андреа нарисовал два окна в небольшой угловой комнате, которая примыкала к более просторной спальне графа.
Кадрусс задумался.
— И часто он уезжает в Отейль? — спросил он.
— Раза два-три в неделю, завтра, например, он собирается туда на весь день и будет там ночевать.
— Ты в этом уверен?
— Он пригласил меня туда обедать.
— Ну и жизнь! — сказал Кадрусс. — Дом в городе, дом за городом.
— На то он и богач.
— А ты поедешь к нему обедать?
— Наверное.
— Когда ты у него там обедаешь, ты и ночевать остаешься?
— Как вздумается. Я у графа, как у себя дома.
Кадрусс взглянул на молодого человека таким взглядом, словно хотел вырвать истину из глубины его сердца. Но Андреа вынул из кармана портсигар, выбрал себе "гавану", спокойно закурил ее и стал небрежно пускать кольца дыма.
— Когда тебе угодно получить свои пятьсот франков? — спросил он Кадрусса.
— Да хоть сейчас, если они с тобой.
Андреа достал из кармана двадцать пять луидоров.
— Канареечки, — сказал Кадрусс, — нет, покорно благодарю!
— Ты ими брезгаешь?
— Напротив, я их очень уважаю, но я их не хочу.
— Да ведь ты наживешь на размене, болван: за золотой дают на пять су больше.
— Знаю, а потом меняла велит выследить беднягу Кадрусса, а потом его зацапают, а потом ему придется разъяснять, какие такие арендаторы вносят ему платежи золотом. Не дури, малыш, — давай просто серебро, кругляшки с портретом какого-нибудь монарха. Монета в пять франков у всякого найдется.
— Да не могу же я носить с собой пятьсот франков серебром; мне пришлось бы взять носильщика.
— Ну так оставь их в гостинице, у швейцара, — он честный малый; я схожу за ними.
— Сегодня?
— Нет, завтра; сегодня я занят.
— Ладно; завтра, отправляясь в Отейль, я оставлю их у него.
— Я могу рассчитывать на это?
— Вполне.
— Дело в том, что я заранее хочу сговориться со служанкой.
— Сговаривайся. Но на этом и конец? Ты не будешь больше приставать ко мне?
— Никогда.
Кадрусс стал так мрачен, что Андреа боялся, не придется ли ему обратить внимание на эту перемену. Поэтому он постарался казаться еще веселее и беспечнее.
— С чего ты так развеселился, — сказал Кадрусс, — можно подумать, что ты уже получил наследство!
— Нет еще, к сожалению!.. Но в тот день, когда я получу его...
— Что тогда?
— Одно тебе скажу: тогда я не забуду своих друзей.
— Ну еще бы, с твоей-то памятью!
— Да, я думал, ты будешь с меня деньги тянуть.
— Это я-то! Скажешь тоже! Напротив, я дам тебе добрый совет.
— Какой?
— Оставь здесь это кольцо с бриллиантом. Ты что же хочешь, чтобы нас поймали? Хочешь погубить нас обоих?
— А что такое? — спросил Андреа.
— Да как же? Ты надеваешь ливрею, выдаешь себя за слугу, а оставляешь у себя на пальце бриллиант в пять тысяч франков.
— Чет побери! Ты угадал! Почему ты не поступишь в оценщики?
— Да, уж я знаю толк в бриллиантах; у меня у самого они бывали.
— Ты бы побольше этим хвастал! — сказал Андреа и, ничуть не сердясь, вопреки опасениям Кадрусса, на это новое вымогательство, благодушно отдал ему кольцо.
Кадрусс близко поднес его к глазам, и Андреа понял, что он рассматривает грани.
— Это фальшивый бриллиант, — сказал Кадрусс.
— Да ты шутишь, что ли? — сказал Андреа.
— Не сердись, сейчас проверим.
Кадрусс подошел к окну и провел камнем по стеклу: послышался скрип.
— Confiteor! [Каюсь! — лат.] — сказал Кадрусс, надевая кольцо на мизинец. — Я ошибся; но эти жулики ювелиры так ловко подделывают камни, что прямо страшно забираться в ювелирные лавки. Вот еще одно отмирающее ремесло!..
— Ну что, — сказал Андреа, — теперь конец? Что тебе еще угодно? Отдать тебе куртку, а может, заодно и фуражку? Не церемонься, пожалуйста.
— Нет, ты, в сущности, парень хороший. Я больше тебя не держу и постараюсь обуздать свое честолюбие.
— Но берегись, продавая бриллиант, не попади в такую передрягу, какой ты опасался с золотыми монетами.
— Не беспокойся, я не собираюсь его продавать.
"Во всяком случае, до послезавтра", — подумал Андреа.
— Счастливый ты, мошенник, — сказал Кадрусс. — Ты возвращаешься к своим лакеям, к своим лошадям, экипажу и невесте!
— Конечно, — сказал Андреа.
— Я надеюсь, ты мне сделаешь хороший свадебный подарок в тот день, когда женишься на дочери моего друга Данглара?
— Я уже говорил, что это просто твоя фантазия.
— Сколько за ней приданого?
— Да я же тебе говорю...
— Миллион?
Андреа пожал плечами.
— Будем считать, миллион, — сказал Кадрусс, — но сколько бы у тебя ни было, я желаю тебе еще больше.
— Спасибо, — сказал Андреа.
— Это от чистого сердца, — прибавил Кадрусс, расхохотавшись. — Погоди, я провожу тебя.
— Не стоит трудиться.
— Очень даже стоит.
— Почему?
— Потому что у меня замок с маленьким секретом; мне пришло в голову им обзавестись; замок системы Юре и Фише, просмотренный и исправленный Гаспаром Кадруссом. Я тебе сделаю такой же, когда ты будешь капиталистом.
— Благодарю, — сказал Андреа, — я предупрежу тебя за неделю.
Они расстались. Кадрусс остался стоять на площадке лестницы, пока не убедился собственными глазами, что Андреа не только спустился вниз, но и пересек двор. Тогда он поспешно вернулся к себе, тщательно запер дверь и, как опытный архитектор, принялся изучать план, оставленный ему Андреа.
— Мне кажется, — сказал он, — что этот милый Бенедетто не прочь получить наследство; и тот, кто приблизит день, когда ему достанутся в руки пятьсот тысяч франков, будет не худшим из его друзей.
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь