— Сударыня? Позвольте облегчить ваше положение?..
Сударыня оборачивается и видит пред собой одного из тех людей, которых именуют золоторотцами. Он худ, жёлт и так оборван, точно судьба долгое время грызла его зубами и только что выпустила из своих челюстей. Просительно и любезно он изогнулся перед ней и говорит:
— Прикажите понести вашу корзиночку?
Овладев корзиной, он обращается с ней бережно и почтительно и шагает по базару, сзади её хозяйки, с таким видом, точно получил министерский портфель, но, считая себя вполне достойным такой чести, скромен и не особенно гордится ею. Он сразу определяет степень хозяйственной опытности «сударыни», и, если видит, что эта степень не особенно высока, осторожно начинает руководить «сударыней».
— Вы извольте мясо купить вот у этого торговца... очень добросовестный человек и имеет прекрасный товар...
У него есть причины рекомендовать именно этого торговца, ибо именно этот заключил с ним условие, по силе которого с каждого рубля, взятого торговцем с доставленного ему покупателя, обкусанный жизнью человек получает в свою пользу три или пять копеек.
— Василий Степанович! Вот госпожа желает купить самого лучшего мяса...
Затем он поведёт госпожу к возу с картофелем. Фирма, торгующая сим злаком, дает ему премию по копейке с проданной меры...
— Как же я возьму картофель? — осведомляется покупательница.
— А он даст вам мешок... я донесу вам в мешке и возвращу его назад...
— Да я было хотела извозчика нанять...
— Сударыня! я с вас дешевле извозчика возьму...
— Только тово... — говорит торговец картофелем. — Ты, Володька, мешок-то в самом деле принеси...
— Ну вот ещё!
— Да... а не как прошлый раз — унёс мешок и штаны себе сшил из него...
— Стоит вспоминать...
Госпожа слушает разговор и улыбается. Этот Володька, принуждённый шить себе штаны из чужих мешков, возбуждает в ней и опасение за целость покупок, и сострадание к нему.
И в глубине души она уже решает дать ему целый пятак, когда он отнесёт её покупки с Новой площади в Ковалиху...
— Сударыня! А потрохов парочку вы не желаете купить? — говорит Володька, болтая в воздухе потрохами, неизвестно откуда появившимися в его руках. По тому, как зорко он смотрит по сторонам и как держит потроха, сударыня догадывается о тайне появления потрохов. Ей это неприятно, и сострадание к человеку погибает в ней пред силой опасения, внушаемого им.
— Нет, не надо, — сухо говорит она.
— А я бы за пятнадцать копеек...
— Гривенник! — объявляет барыня. В принципе она против покупки краденого, но если так дёшево?
— А двенадцать копеек, сударыня, не дадите?
— Гривенник?
Она торгуется только потому, что не хочет поощрять дурных наклонностей этого человека; ей кажется, что, продав потроха так дёшево, он не будет красть в другой раз.
— Извольте! — говорит он. — Вот я их тут в корзиночку помещу... А свёклу вы не купите у меня?
Свёкла у него за пазухой. Барыня начинает подозревать, что там сложено ещё много кое-каких пищевых продуктов. Ей становится положительно противно смотреть на этого человека, вследствие чего она даёт ему за свёклу с прибавлением четырёх деревянных ложек — только семишник.
Затем, купив всё, что ей было нужно, она обвешивает коммерсанта с ног до головы кульками и узлами и, пропустив его вперед себя, идёт домой. А Володька, согнувшись в три погибели, быстро шагает по тротуару, верный своему намерению доставить барыне покупки дешевле извозчика, и по дороге мечтает о премиях, причитающихся к получению с знакомых ему фирм... и о прочем, более выгодном и для него и для его личных покупателей...
В толпе покупателей ходил старик с лицом бульдога. Брови у него нахмурены сурово, но глаза смотрят просительно и скорбно. Тёмная кожа отвислых щёк покрыта серебристой щетиной. Он одет в солдатскую шинель, на груди его георгиевский крест и несколько медалей. Левая нога заменена тяжёлой и неуклюжей деревяшкой, которая, глубоко вонзаясь в снег, оставляет в нём круглые ямки...
Постоянные торговцы на базаре при виде этой серой, качающейся фигуры отвёртываются в стороны от неё, и лица их выражают опасение, недовольство, скуку. Старик идёт мимо них, туда, где стоят воза приезжих крестьян, и там, остановясь у воза, тоном важного покупателя спрашивает:
— Хорошие гуси?
— Первый сорт! Извольте взглянуть... один жир!
Старый солдат взвешивает на руке птицу, внимательно рассматривает, щупает, нюхает... и вдруг говорит продавцу:
— А вот в Болгарии гуси — эт-то животные! Как свиньи....
— Где, говорите?
— В Болгарии... за Балканскими горами... Русско-турецкая война там была... Его превосходительство генерал Скобелев вёл...
— Та-ак... слыхали... — говорит продавец. — Ну, и это тоже птица ха-арошая...
— Крест видишь? — тычет солдат рукой в свою грудь. — Сам повесил мне.
Лицо солдата вздрагивает, глаза блестят, и он молодецки сдвигает свою истрёпанную фуражку набекрень.
— «Ундер-цер Мигунов, урра!» И своей рукой...
— Позволь-ка гуська-то, служивый... — равнодушным голосом говорит продавец. Он понял, что пред ним не покупатель, и ищет в толпе глазами то, что ему нужно, не обращая внимания на солдата, воодушевление которого всё растёт.
— Ротный Шванвич — тоже... «Мигунов, говорит, орёл ты...» И поцеловал...
— Не стой тут, служивый... отойди к сторонке... покупателю мешаешь, — предлагает торговец гусями, отстраняя рукой солдата от своего воза.
Старика не обижает это, лишь глаза его гаснут, и, взглянув с укором на мужика, он молча идёт прочь от воза, надвинув на брови шапку. Вокруг его толпятся люди с озабоченными лицами, в воздухе колеблется гул голосов. Жизнь кипит и напоминает солдату о привалах после похода, о лагерях... Медленно ковыляя в толпе, он ищет в ней человека, который послушал бы его рассказ о войне, о том, как, теснимый турками, он, во главе своей роты, отступал из Ени-Загры. Ему хочется говорить о лучшем дне своей жизни. Когда генерал-герой назвал его героем... Но слушателя нет, никто не хочет обратить внимания на старика, никому не интересно знать, где и как он потерял свою ногу и за что ему дали крест... Он чувствует себя одиноким, обиженным невниманием к нему и не любит всех этих продающих и покупающих людей... Он много раз видел смерть пред собой и не боялся умереть, а они, при виде её, испугаются... Его немножко утешает то, что они хуже его. У них нет и никогда не будет георгиевского креста на груди, они не могут быть героями...
Но всё-таки он хочет, чтоб кто-нибудь послушал его, узнал бы, как храбр Мигунов. С утра до вечера, полуголодный и иззябший, он ходит по базару и всё хочет рассказать о себе. Несколько раз начинает рассказ и не может его кончить. Нет на базаре людей, желающих слушать рассказ о подвигах. И старик Мигунов, чувствуя себя лишним, никому не нужным, забытым, — сердится на людей. Он толкает идущих рядом с ним, — толкает их как будто ненамеренно, но всё-таки толкает, и это несколько облегчает его обиду.
Иногда он заходит в трактир. Там буфетчик и половые встречают солдата неприязнью и насмешками. Он надоел им. Если они не гонят его вон — солдат обходит столы один за другим и всё ищет слушателя. И если находит — о! тогда старик преображается: речь его течёт плавно, глаза горят, он надувает щёки, изображая гул пушечных выстрелов, кричит слова команды... Над ним смеются — он не слышит, находясь далеко от всех этих людей, там, за Балканами, где земля пила его кровь и где жизнь его однажды вспыхнула ярким огнём и он увидал в ней смысл... И затем, чтоб погреться около этого огня, он раздувает его всё ярче...
— Солдат! Иди вон... надоел!
Это половой гонит его... Он встаёт и, громко стуча деревяшкой по полу, уходит, а сердце его ещё дрожит от воспоминаний, разбуженных в нём.
Он живёт в углу за печкой, у человека, занимающегося ловлей птиц. Придя домой, он лезет в этот тесный и душный, но тёплый угол, и — если в этот день ему не удалось рассказать о себе — он ворчит:
— Черти... послужили бы... небойсь бы... у, черти!..
— Дядинька-а! Дайти копеичку!..
Небольшой ком грязного тряпья вертится в ногах людей на базаре, из тряпья протянута маленькая красная ручонка, в нём сверкают плутовские и жадные глаза. Трудно догадаться — мальчик это или девочка, он не даёт рассмотреть себя, подвижный, как маленькая собачонка. Ему суют милостину или гонят его прочь. Монеты, попадающие в его руку, он отправляет в рот, и всякий раз, когда получит, — боязливо и подозрительно смотрит в одну сторону — к весам, где стоит высокая, угрюмая фигура женщины, жирной и одетой довольно прилично.
Когда во рту мальчика скопится столько монет, что они уже мешают ему ноющим голосом просить копейку, — он бежит туда, к этой женщине, и между ними происходит следующее: она протягивает к нему толстую, широкую лапу, он же выплёвывает деньги изо рта в свою руку и потом высыпает их на ладонь женщины. Быстрыми глазами окинув количество монет, она говорит сердито и угрожающе:
— Семь раз подавали — где ещё одна?
— Ей-богу, все!
— Врёшь!
— Ей-богу!
— Видела я... подай сюда!
— Да все, мол, тут!
— Ладно! Я дома поговорю с тобой...
— Ежели все...
— Ступай! Да смотри — я ведь вижу!.. всё вижу, мошенник!
Он откатывается от неё, снова вьётся в ногах толпы и снова поёт:
— Тётинька-а... си-ироте...
Вот другой такой же комок... И оба они, скрывшись за чем-нибудь, ведут между собой негромкий и быстрый разговор:
— Утаил?
— Семишник...
— А я три копейки...
— У тебя сколько уж стало?
— Одиннадцать...
— Ух! А у меня только семь...
— До вечера ещё долго...
— Она говорит — я те дам!
— Ну! Она и мне...
— Чёрт с ней...
— Собака...
— Теперь у нас уж восьнадцать...
— Здорово! По стакану водки — шесть, да...
— Сердца мы давно уж не ели...
— Наплевать на сердце! Лучше папирос...
— Папирос я уж слямзил...
— В порсигаре?
— В коробочке...
— Эх!.. В порсигаре бы!
— Да! Больно ты ловок... Небось, сам не выудишь в порсигаре-то.
— Зато я — платок.
— Платок и я...
— Ну, айда!
— Айда!
И оба снова теряются в толпе...
Среди шума и гула то там, то тут раздаются печальные, хватающие за душу детские возгласы:
— Дядинька-а... сироте подай...
Впервые напечатано в газете «Нижегородский листок», 1899, номер 10, 10 февраля.
В собрания сочинений не включалось.
Печатается по тексту газеты «Нижегородский листок».
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2025
Обратная связь