ГлавнаяИ. А. ГончаровОбрыв

XV

На другой день в полдень Вера, услыхав шум лошадиных копыт в воротах, взглянула в окно, и глаза у ней на минуту блеснули удовольствием, увидев рослую и стройную фигуру Тушина, верхом на вороном коне, въехавшего во двор.

Вера машинально оправилась перед зеркалом, со вздохом глядела на себя и думала: "Что брат Борис нашел списывать во мне!"

Она сошла вниз, прошла все комнаты и взялась за ручку двери из залы в переднюю. А с той стороны Тушин взялся за ту же ручку. Они отворили дверь, столкнулись и улыбнулись друг другу.

— Я сверху увидала вас и пошла навстречу... Вы здоровы? — вдруг спросила она, взглянув на его пристально.

— Что мне делается! — конфузливо сказал он, ворочая лицо в сторону, чтоб не дать заметить ей перемены в себе. — А вы?

— Ничего, так. Была больна, чуть не слегла. Теперь прошло... Где бабушка? — обратилась она к Василисе.

Та сказала, что барыня после чаю ушла куда-то, взяв с собой Савелья.

Вера пригласила Тушина к себе наверх.

Они, сидя на концах дивана, молчали, глядя украдкой друг на друга.

"Бледен, — думала она, — похудел; оскорбленное чувство, обманутые надежды гнетут его..."

Тушин был точно непокоен, но не столько от "оскорбленных чувств", сколько от заботы о том, что было с нею после: кончена ли ее драма, или нет?

Вопрос о собственном беспокойстве, об "оскорбленном чувстве и обманутых надеждах" в первые дни ломал его, и, чтобы вынести эту ломку, нужна была медвежья крепость его организма и вся данная ему и сбереженная им сила души. И он вынес борьбу благодаря этой силе, благодаря своей прямой, чистой натуре, чуждой зависти, злости, мелкого самолюбия, — всех этих стихий, из которых слагаются дурные страсти.

Он верил в непогрешимость Веры, и эта вера, которою держалась его чистая, глубоко нравственная страсть к ней, да прелесть ее обаятельной красоты и доверие к ее уму, сердечной честности — заглушали животный эгоизм страсти и спасали его не только от отчаяния в горе, но и от охлаждения к Вере.

С первой минуты ее откровенности, несмотря на свою жестокую муку, он беспристрастно сознавал и верил, и тогда же выразил ей, что она не виновна, а "несчастлива": так думал и теперь. Виноватым во всем, и еще более несчастным слепотой — считал он Марка.

От этого у Тушина, тихо, пока украдкой от него самого, теплился, сквозь горе, сквозь этот хаос чувств, тоски, оскорблений — слабый луч надежды, не на прежнее, конечно, полное, громадное счастье взаимности, но на счастье не совсем терять Веру из виду, удержать за собой навсегда ее дружбу и вдалеке когда-нибудь, со временем, усилить ее покойную, прочную симпатию к себе и... и...

Тут и кончались его мечты, не смея идти дале, потому что за этими и следовал естественный вопрос о том, что теперь будет с нею? Действительно ли кончилась ее драма? Не опомнился ли Марк, что он теряет, и не бросился ли догонять уходящее счастье? Не карабкается ли за нею со дна обрыва на высоту? Не оглянулась ли и она опять назад? Не подали ли они друг другу руки навсегда, чтоб быть счастливыми, как он, Тушин, и как сама Вера понимают счастье?

Стало быть, он мучился теми же сомнениями и тем же вопросом, который точно укусил Татьяну Марковну прямо в сердце, когда Вера показала ей письма. Вопрос этот не переставал грызть Тушина. Ему казалось невероятно, чтобы Марк устоял в своих понятиях и остался только на дне обрыва. "Не дурак же он, не слепой..." "За что-нибудь любила она его... Нет — любить его нельзя, — а влюбилась, увлеклась фальшиво... — думал он, — он опомнится, воротится, и она будет счастлива... Дай бог! Дай бог!" — молился он за счастье Веры и в эти минуты бледнел и худел — от безнадежности за свое погибающее будущее, без симпатии, без счастья, без Веры, без всех этих и... и... и...

"Какая же это жизнь? — думал он. — Той жизнью, какою я жил прежде, когда не знал, есть ли на свете Вера Васильевна, жить дальше нельзя. Без нее — дело станет, жизнь станет!"

Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее за работами на пильном заводе, сам, вместо приказчиков, вел книги в конторе или садился на коня и упаривал его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая свое горе и все эти вопросы, скача от них дальше, — но с ним неутомимо, как свистящий осенний ветер, скакал вопрос: что делается на той стороне Волги?

Сколько раз он подъезжал к берегу, глядя на противоположную сторону! Как хотелось ему вскочить на этом коне на отваливающий паром и взобраться на гору, узнать, спросить...

Но она сказала: "погодите" — и это "погодите" было для него свято.

Теперь он ехал с ее запиской в кармане. Она его вызвала, но он не скакал на гору, а ехал тихо, неторопливо слез с коня, терпеливо ожидая, чтоб из людской заметили кучера и взяли его у него, и робко брался за ручку двери. Даже придя в ее комнату, он боязливо и украдкой глядел на нее, не зная, что с нею, зачем она его вызвала, чего ему ждать.

Сначала неловко было обоим. Ей — оттого, что "тайна" известна была ему, хотя он и друг, но все же посторонний ей человек. Открыла она ему тайну внезапно, в горячке, в нервном раздражении, когда она, из некоторых его слов, заподозрила, что он уже знает все.

И нельзя было не открыть: она дорожила прелестью его дружбы и не хотела красть уважения. Притом он сделал ей предложение. Но все же он знает ее "грех", — а это тяжело. Она стыдливо клонила голову и избегала глядеть ему прямо в глаза.

Ему было неловко от того, что он так не в пору и некстати открыл ей свои надежды, на которые она ответила ему страшной откровенностью — неловко и за нее, и за себя.

Они угадывали друг друга и молчали.

— Вы меня простили? — сказала она, наконец, грудным шепотом, стараясь не глядеть на него.

— Я, вас? за что?

— За все, что вы перенесли, Иван Иванович. Вы изменились, похудели, вам тяжело, — я это вижу. Горе ваше и бабушки — тяжелое наказание!

— Мое горе не должно беспокоить вас, Вера Васильевна. Оно — мое. Я сам напросился на него, а вы только смягчили его. Вон вы вспомнили обо мне и писали, что вам хочется видеть меня: ужели это правда?

— Правда, Иван Иванович. Если у меня отнимут вас троих, бабушку, вас и брата Бориса, — я не переживу своего одиночества.

— Ну, вот, а вы говорите — горе! Посмотрите мне в глаза. Я думаю, я в эту минуту и пополнел опять.

У него показался румянец, какой бросается в лицо вдруг обрадованному человеку.

— Вижу, — сказала она, — и от этого мне больнее становится за все то, что я сделала со всеми вами. Что было с бабушкой!

— А что? я боялся спросить...

Она рассказала ему все, что было в эти две недели, кроме признания Татьяны Марковны.

Он напряженно ждал, не упомянет ли она о Марке. Но она не сказала ни слова.

— Если б вы сами скорей успокоились! — сказал он задумчиво, — все пройдет и забудется...

— Забудется, но не простится...

— Некому и нечего прощать...

— Если б и забылось, и простилось другими, мне самой нельзя забыть и простить себе... — шепнула она и остановилась. Боль отразилась у ней на лице.

— Я начала немного отдыхать, забывать... — продолжала она. — Теперь скоро свадьба, было много дела, я отвлеклась было.

— И что же, помешало разве что-нибудь?

— Да... я вчера была сильно встревожена; и теперь еще не совсем покойна. Боюсь, чтобы как-нибудь... Да, вы правы, мне надо скорее успокоиться... Я думала, все кончилось... Уехала бы я отсюда!

Он молчал, потупив глаза. Румянец и минутная радость сбежали с лица.

— Случилось что-нибудь? — спросил он. — Не нужно ли вам. какой-нибудь услуги, Вера Васильевна?

— Да, случилось. Но на эту услугу я не вызову вас, Иван Иванович.

— Не сумею, может быть?

— Нет, не то! Вы знаете все, вот прочтите, что я получила...

Она вынула из ящика оба письма и подала ему. Тушин прочитал и совсем похудел, стал опять бледен, как был, когда приехал.

— Да, тут, конечно, я лишний: вы одна можете.

— Не могу, Иван Иванович...

Он вопросительно глядел на нее.

— Не могу, ни написать ему двух слов, ни видеть его.

Он стал оправляться и поднял голову, глядя на нее.

— А мне надо дать ответ; он ждет там, в беседке, или придет сюда, если не дам... а я не могу...

— Какой ответ? — спросил Тушин, наклоняясь и рассматривая свои сапоги.

— И вы, как бабушка, спрашиваете, какой! Разве вы не читали? Он манит счастье, предлагает венчаться...

— Что же?

— Что же! — повторила она с примесью легкого раздражения, — я пробовала вчера написать ему всего две строки: "Я не была — и не буду счастлива с вами и после венчанья, я не увижу вас никогда. Прощайте!" — и не могла. Хотела пойти, сказать это сама и уйти — ноги не шли: я падала. Он не знает ничего, что со мной произошло, и думает, что я все еще в жару страсти, оттого и надеется, пишет... Надо ему сказать все, а я не могу! Поручить некому: бабушка вспыхнула, как порох, прочитавши эти письма. Я боюсь, что она не выдержит... и я...

Тушин вдруг встал и подошел к ней.

— И вы подумали обо мне: "Тушин — выдержит и послужит мне..." и позвали меня... так?

Он весь просиял.

— Нет, Иван Иванович, не так. Я позвала вас, чтоб... видеть вас в этой тревоге. Когда вы тут — я будто покойнее...

— Вера Васильевна! — сказал он — и румянец опять хлынул ему в щеки.

Он был почти счастлив.

— А посылать вас туда, — продолжала она, — нет, я не нанесу вам этого нового оскорбления, не поставлю лицом к лицу с человеком, которого вы... не можете видеть равнодушно... Нет, нет!

Она качала головой.

— Оскорбления! Вера Васильевна!..

Он хотел говорить, но сложил только руки, как будто с мольбой, перед ней. Глаза блистали, глядя на нее.

Она с изумлением благодарности смотрела на него, видя, как одно внимание, одно чувство приличия, — такая малость — делали его счастливым. И это после всего!..

"Как он любит меня! Зачем!.." — подумала она с грустью.

— Оскорбления! — повторил он. — Да, мне тяжело бы было, если б вы послали меня с масличной ветвью к нему, помочь ему выбраться из обрыва сюда... Эта голубиная роль мне была бы точно не к лицу — но я пошел бы мирить вас, если б знал, что вы будете счастливы...

"И бабушка пошла бы, и мать моя, если б была жива... И этот человек готов идти — искать мое счастье — и терять свое!" — подумалось ей опять.

— Иван Иванович! — сказала она почти в слезах, — я вам верю, вы сделали бы и это! Но я не послала бы вас...

— Знаю, что не послали бы, и дурно сделали бы. А теперь мне не надо и выходить из роли медведя. Видеть его — чтобы передать ему эти две строки, которых вы не могли написать: ведь это — счастье, Вера Васильевна!

Она потупила глаза.

"Я только и могу дать ему это счастье в ответ... на все!.." — думала она.

Заметив ее печаль, он вдруг упал, смирился; гордость осанки, блеск взгляда, румянец — пропали. Он раскаялся в своей неосторожной радости, в неосторожном слове: "счастье".

"Опять глупость сделал!" — терзался он про себя, приняв простое, дружеское поручение, с которым она обратилась к нему, потому что некому было поручить, как она сказала, — за какое-то косвенное поощрение его надежд!

Он — этой внезапной радостью и этим словом: "счастье" — будто повторил свое признание в любви и предложение руки и, кроме того, показал ей, что эгоистически радуется разрыву ее с Марком.

Вера, глядя на него, угадала, что он во второй раз скатился с своего обрыва счастливых надежд. Ее сердце, женский инстинкт, дружба — все бросилось на помощь бедному Тушину, и она не дала рухнуть окончательно всем его надеждам, удержав одну, какую только могла дать ему в своем положении, — это безграничное доверие и уважение.

— Да, Иван Иванович, я теперь вижу, что я надеялась на вас и в этом, только не признавалась сама себе, и никогда не решилась бы требовать от вас этой помощи. Но если вы великодушно предлагаете, то я рада и благодарю. Никто не поможет мне так, как вы поможете, потому что никто так, как вы, не любит меня...

— Вы балуете меня, Вера Васильевна, говоря это: но это правда! Вы насквозь видите меня...

— И если, — продолжала она, — вам не тяжело видеть его...

— Нет... я не упаду в обморок.

— Так подите сегодня в пять часов в беседку и скажите...

Она задумалась, что сказать. Потом взяла карандаш и написала те же две строки, которые сказала ему на словах, не прибавив ничего к прежде сказанным словам.

— Вот мой ответ! — заключила она, передавая ему незапечатанный листок, — отдайте ему и прибавьте, что хотите, если нужно будет; вы знаете все.

Он спрятал листок в карман.

— Помните одно, — прибавила она поспешно, — что я не обвиняю его ни в чем... ни на что не жалуюсь... следовательно...

Она остановилась. Он ждал.

— Вашего бича с собой не берите!.. — договорила она тихо, почти в сторону.

— Поделом мне, — сказал он, сильно вздохнув.

— Виновата, — перебила она, подавая ему руку, — это не упрек, — боже сохрани! Память подсказала мне кстати. Мне легче этим одним словом выразить, а вам понять, чего я желаю и чего не желала бы в этом свидании...

— Тут обидно одно, вы думали, что я без этого слова не понял бы.

— Простите меня, больную...

Он пожал поданную ему руку.

Следующая страница →


← 90 стр. Обрыв 92 стр. →
Страницы:  81  82  83  84  85  86  87  88  89  90  91  92  93  94  95  96  97  98  99  100 
Всего 101 страниц


© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь