ГлавнаяИ. А. ГончаровОбрыв

VI

Марфенька первая, Викентьев второй, и с ними дворовые собаки, выскочили встретить его, и все, до Пашутки включительно, обрадовались ему почти до слез, так что и ему, несмотря на хмель страсти, едва не заплакалось от этой теплоты сердечного приема.

"Ах, зачем мне мало этого счастья — зачем я не бабушка, не Викентьев, не Марфенька, зачем я — Вера в своем роде?" — думал он и боязливо искал Веру глазами.

— А Вера уехала вчера! — сказала Марфенька с особенной живостью, заметив, конечно, что он тоскливо оглядывался вокруг себя.

— Да, Вера Васильевна уехала, — повторил и Викентьев.

— Барышни нет! — сказали и люди, хотя он их и не спрашивал.

Ему бы радоваться, а у него сердце упало.

"И весело им, что уехала, улыбаются, им это ничего!" — думал он, проходя к Татьяне Марковне в кабинет.

— Как я ждала тебя, хотела эстафету посылать! — сказала она с тревожным лицом, выслав Пашутку вон и затворяя кабинет.

Он испугался, ожидая какой-нибудь вести о Вере.

— Что такое случилось?

— Твой друг, Леонтий Иванович...

— Ну?

— Болен.

— Бедный! Что с ним? Я сейчас поеду... Опасно?

— Погоди, я велю лошадь заложить, а пока скажу отчего; в городе уж все знают. Я только для Марфеньки секретничаю. А Вера уж узнала от кого-то...

— Что с ним случилось?

— Жена уехала... — шепотом сказала Татьяна Марковна, нахмурившись, — он и слег. Кухарка его третьего дня и вчера два раза прибегала за тобой...

— Куда уехала?

— С французом, с Шарлем укатила. Того вдруг вызвали в Петербург зачем-то. Ну, вот и она... "Меня, говорит, кстати проводит до Москвы m-r Charles". И как схитрила: "Хочу, говорит, повидаться с родными в Москве", и выманила у мужа вид для свободного проживания.

— Ну, так что ж за беда? — сказал Райский, — ее сношения с Шарлем не секрет ни для кого, кроме мужа: посмеются еще, а он ничего не узнает. Она воротится...

— Ты не дослушал. Письмо с дороги прислала мужу, где просит забыть ее, говорит, чтоб не ждал, не воротится, что не может жить с ним, зачахнет здесь...

Райский пожал плечами.

— Ах, боже мой! Ах, дура! — горевал он. — Бедный Леонтий! Мало ей самой было негласного скандала — нет, захотела публичного!.. Сейчас поеду; ах, как мне жаль его!

— И мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить к нему — у него честная душа, он — как младенец! Бог дал ему ученость, да остроты не дал... закопался в свои книги! У кого он там на руках?.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его сюда — в старом доме пусто, кроме Вериной комнаты... Мы его там пока поместим... Я на случай велела приготовить две комнаты.

— Что вы за женщина, бабушка! я только что подумал, а вы уж и велели!..

Он пошел на минуту к себе. Там нашел он письма из Петербурга, между ними одно от Аянова, своего приятеля и партнера Надежды Васильевны и Анны Васильевны Пахотиных, в ответ на несколько своих писем к нему, в которых просил известий о Софье Беловодовой, а потом забыл.

Он вскрыл письмо и увидал, что Аянов пишет, между прочим, о ней, отвечая на его письмо.

"Когда опомнился! — подумал он, — тогда у меня еще было свежо воспоминание о ней, а теперь я и лицо ее забыл! Теперь даже Секлетея Бурдалахова интереснее для меня, потому только, что напоминает Веру!"

Он не читал писем, не вскрыл журналов и поехал к Козлову. Ставни серого домика были закрыты, и Райский едва достучался, чтоб отперли ему двери.

Он прошел прихожую, потом залу и остановился у кабинета, не зная, постучать или войти прямо.

Дверь вдруг тихо отворилась, перед ним явился Марк Волохов, в женском капоте и в туфлях Козлова, нечесаный, с невыспавшимся лицом, бледный, худой, с злыми глазами, как будто его всего передернуло.

— Насилу вас принесла нелегкая! — сказал он с досадой вполголоса, — где вы пропадали? Я другую ночь почти не сплю совсем... Днем тут ученики вертелись, а по ночам он один...

— Что с ним?

— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнает. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной... Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его...

Он плюнул с досады.

— На кухарку положиться нельзя — она идиотка. Вчера дала ему принять зубного порошка, вместо настоящего. Завтра вечером я сменю вас... — прибавил он.

Райский с изумлением поглядел на Марка и подал ему руку.

— За что такая милость? — спросил Марк желчно, не давая руки.

— Благодарю, что не кинули моего бедного товарища...

— Ах, очень приятно! — сказал Марк, шаркая обеими туфлями и крепко тряся за руку Райского, — я давно искал случая услужить вам...

— Что это, Волохов, вы, как клоун в цирке, все выворачиваете себя наизнанку!..

— А вы все рисуетесь в жизни и рисуете жизнь! — ядовито отвечал Волохов. — Ну, на кой черт мне ваша благодарность? Разве я для нее или для кого-нибудь пришел к Козлову, а не для него самого?

— Ну, хорошо, Марк Иванович, бог с вами и с вашими манерами! Сила не в них и не в моей "рисовке"! Вы сделали доброе дело...

— Опять похвала!

— Опять. Это моя манера говорить — что мне нравится, что нет. Вы думаете, что быть грубым — значит быть простым и натуральным, а я думаю, чем мягче человек, тем он больше человек. Очень жалею, если вам не нравится этот мой "рисунок", но дайте мне свободу рисовать жизнь по-своему!

— Хорошо, сахарничайте, как хотите! — сквозь зубы проворчал Марк.

— Леонтья я перевезу к себе: там он будет как в своей семье, — продолжал Райский, — и если горе не пройдет, то он и останется навсегда в тихом углу...

— Вот теперь дайте руку, — сказал Марк серьезно, схватив его за руку, — это дело, а не слова! Козлов рассохнется и служить уже не может. Он останется без угла и без куска... Славная мысль вам в голову пришла.

— Не мне, а женщине пришла эта мысль, и не в голову, а в сердце, — заключил Райский, — и потому теперь я не приму вашей руки... Бабушка выдумала это...

— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел... Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала...

— А вот что, не хотите ли подождать? Я сейчас кучера пошлю домой за ужином, — сказал Райский.

— Нет, я поужинаю ужо дома.

— Может быть... у вас денег нет?.. — робко предложил Райский и хотел достать бумажник.

Марк вдруг засмеялся своим холодным смехом.

— Нет, нет, — у меня теперь есть деньги... — сказал он, глядя загадочно на Райского. — Да я еще в баню до ужина пойду. Я весь выпачкался, не одевался и не раздевался почти. Я, видите ли, живу теперь не у огородника на квартире, а у одной духовной особы. Сегодня там баню топят, я схожу в баню, потом поужинаю и лягу уж на всю ночь.

— Вы похудели — и как будто нездоровы! — заметил Райский, — глаза у вас...

Марк вдруг нахмурился, и лицо у него сделалось еще злее прежнего.

— А вы, на мой взгляд, еще нездоровее! — сказал он. — Посмотритесь в зеркало: желтые пятна, глаза ввалились совсем...

— У меня разные беспокойства...

— И у меня тоже, — сухо заметил Волохов. — Прощайте.

Он ушел, а Райский тихо отворил дверь к Леонтью и подошел на цыпочках к постели.

— Кто тут? — спросил слабо Козлов.

— Здравствуй, Леонтий, — это я! — сказал Райский, взяв за руку Козлова и садясь в кресло подле постели.

Козлов долго всматривался, потом узнал Райского, проворно спустил ноги с постели и сел, глядя на него.

— А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, — заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. — А я все ждал — не заглянет ли, думаю. Лицо старого товарища, — продолжал он, глядя близко в глаза Райскому и положив свою руку ему на плечо, — теперь только одно не противно мне...

— Меня не было в городе, — отвечал Райский, — я сейчас только воротился и узнал, что ты болен...

— Врут, я не болен. Я притворился... — сказал он, опуская голову на грудь, и замолчал. Через несколько минут он поднял голову и рассеянно глядел на Райского.

— Что бишь такое я хотел сказать тебе?..

Он встал и пошел неровными шагами по кабинету.

— Ты бы лег, Леонтий, — заметил Райский, — ты болен.

— Я не болен, — почти с досадой отвечал Козлов. — Что это вы все, точно сговорились, наладили: болен да болен. А Марк и лекаря привел, и сидит тут, точно боится, что я кинусь в окно или зарежусь...

— Ты, однако, слаб, насилу ходишь — право, ляг...

— Да, слаб, это правда, — наклонясь через спинку стула к Райскому и обняв его за шею, шептал Леонтий. Он положил ему щеку на голову, и Райский вдруг почувствовал у себя на лбу и на щеках горячие слезы. Леонтий плакал.

— Это слабость, да... — всхлипывая, говорил Леонтий, — но я не болен... я не в горячке... врут они... не понимают... Я и сам не понимал ничего... Вот, как увидел тебя... так слезы льются, сами прорвались... Не ругай меня, как Марк, и не смейся надо мной, как все они смеются... эти учителя, товарищи... Я вижу у них злой смех на лицах, у этих сердобольных посетителей!..

Райского самого душили слезы, но он не дал им воли, чтоб не растравлять еще больше тоски Леонтья.

— Я понимаю и уважаю твои слезы, Леонтий! — сказал он, насилу одолевая себя.

— Ты добрый, старый товарищ... ты и в школе не смеялся надо мной... Ты знаешь, отчего я плачу? Ты ничего не знаешь, что со мной случилось?

Райский молчал.

— Вот я тебе покажу... — Он пошел к бюро, вынул из ящика письмо и подал ему.

Райский пробежал глазами письмо от Ульяны Андреевны, о котором уж слышал от бабушки.

— Уничтожь его, — советовал он, — пока оно цело, ты не успокоишься...

— Как можно! — с испугом сказал Леонтий, выхватывая письмо и пряча его опять в ящик. — Ведь это единственные ее строки ко мне, других у меня нет... Это одно только и осталось у меня на память от нее... — добавил он, глотая слезы.

— Да, такое чувство заслуживало лучшей доли... — тихо сказал Райский. — Но, друг Леонтий, прими это, как болезнь, как величайшее горе... Но все же не поддавайся ему — жизнь еще длинна, ты не стар...

— Жизнь кончилась, — перебил Леонтий, — если...

— Если что?

— Если она... не воротится... — шепнул он.

— Как, ты хотел бы... ты принял бы ее теперь!..

— Ах, Борис, и ты не понимаешь! — почти с отчаянием произнес Козлов, хватаясь за голову и ходя по комнате. — Боже мой! Твердят, что я болен, сострадают мне, водят лекарей, сидят по ночам у постели — и все-таки не угадывают моей болезни и лекарства, какое нужно, а лекарство одно...

Райский молчал.

Козлов подошел к нему большими шагами, взял его за плеча и, сильно тряся, шептал в отчаянии:

— Ее нет — вот моя болезнь! Я не болен, я умер: и настоящее мое, и будущее — все умерло, потому что ее нет! Подь, вороти ее, приведи сюда — и я воскресну!.. А он спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты роман пишешь, а не умеешь понять такого простого дела!..

Райский видел, что Козлов взглянул, наконец, и на близкую ему жизнь тем же сознательным и верным взглядом, каким глядел на жизнь древних, и что утешить его нечем.

— Теперь я понимаю, — заметил он, — но я не знал, что ты так любил ее. Ты сам шутил, бывало: говорил, что привык к ней, что изменяешь ей для своих греков и римлян...

Козлов горько улыбнулся.

— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого... я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил... живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников... и тебя самого... и этот — город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать... Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.

Райский вздохнул.

— А ты спрашиваешь, принял ли бы я ее! Боже мой! Как принял бы — и как любил бы — она бы узнала это теперь... — добавил он.

У него опять закапали слезы.

— Знаешь что, Леонтий, я к тебе с просьбой от Татьяны Марковны! — сказал Райский.

Леонтий ходил взад и вперед, пошатываясь, шлепая туфлями, с всклокоченной головой, и не слушал его.

— Бабушка просит тебя переехать к нам, — продолжал Райский, — ты здесь один пропадешь с тоски.

Козлов услыхал и понял, но в ответ только махнул рукой.

— Спасибо ей, она святая женщина! Что я буду таким уродом носить свое горе по чужим углам!..

— Это не чужой угол, Леонтий, мы с тобой братья. Наше родство сильнее родства криви...

— Да, да, виноват, горе одолело меня! — ложась в постель, говорил Козлов, и взяв за руку Райского: — прости за эгоизм. После... после... я сам притащусь, попрошусь посмотреть за твоей библиотекой... когда уж надежды не будет...

— А у тебя есть надежда?

А что? — вдруг шепотом спросил Козлов, быстро садясь на постели и подвигая лицо к Райскому, — ты думаешь, что нет надежды?..

Райский молчал, не желая ни лишать его этой соломинки, ни манить его ею напрасно.

— Я, право, не знаю, Леонтий, что сказать. Я так мало следил за твоей женою, давно не видал... не знаю хорошо ее характера.

— Да, ты не хотел немного заняться ею... Я знаю, ты дал бы ей хороший урок... Может быть, этого бы и не было...

Он вздохнул глубоко.

— Нет, ты знаешь ее, — прибавил он, — ты мне намекал на француза, да я не понял тогда... мне в голову не приходило... — Он замолчал. — А если он бросит ее? — почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него на минуту мелькнул какой-то луч. — Может быть, она вспомнит... может быть...

— Может быть... — нерешительно сказал Райский.

— Постой... что это?.. Кто-то будто едет сюда... — заговорил Леонтий, привставая и глядя в окно. Потом опустился и повесил голову.

Мимо окон проехала телега, где мужик, в чувашской рубашке, с красными обшивками, стоя махал вожжой.

— Я все жду... все думаю, не опомнится ли! — мечтал он, — и ночью пробовал вставать, да этот разбойник Марк, точно железной ручищей, повалит меня и велит лежать. "Не воротится, говорит, лежи смирно!" Боюсь я этого Марка.

Он вопросительно поглядывал на Райского.

— А ты как думаешь! — шептал он, — ты лучше знаешь женщин — что он смыслит! Есть надежда... или...

— Если и есть, то во всяком случае не теперь, — сказал Райский, — разве после когда-нибудь...

Козлов глубоко вздохнул, медленно улегся на постели и положил руки с локтями себе на голову.

— Завтра я перевезу тебя к нам, — сказал ему Райский, — а теперь прощай! Ужо к ночи я или приду сам, или пришлю кого-нибудь побыть с тобой.

Леонтий не смотрел и не слыхал, что Райский говорил и как он вышел.

Райский воротился домой, отдал отчет бабушке о Леонтье, сказавши, что опасности нет, но что никакое утешение теперь не поможет. Оба они решили послать на ночь Якова смотреть за Козловым, причем бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина — и бог знает чего еще.

— Зачем это? он ничего не ест, бабушка, — сказал Райский.

— А как тот... опять придет?

— Кто тот?

— Ну, кто — Маркушка: я чаю, есть хочет. Ведь ты говоришь, что застал его там...

— Ах, бабушка! я сейчас поеду и скажу Марку...

— Сохрани тебя господи! — удержала она его, — на смех поднимет...

— Нет — поклонится. Это не Нил Андреич, он понимает вас...

— Не надо мне его поклонов, а чтоб был сыт — и бог с ним! Он пропащий! А что... о восьмидесяти рублях не поминает?

Райский махнул рукой, ушел к себе в комнату и стал дочитывать письмо Аянова и другие, полученные им письма из Петербурга, вместе с журналами и газетами.

Следующая страница →


← 67 стр. Обрыв 69 стр. →
Страницы:  61  62  63  64  65  66  67  68  69  70  71  72  73  74  75  76  77  78  79  80 
Всего 101 страниц


© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь