"Вот страсти хотел, — размышлял Райский, — напрашивался на нее, а не знаю, страсть ли это! Я ощупываю себя: есть ли страсть, как будто хочу узнать, целы ли у меня ребра, или нет ли какого-нибудь вывиха? Вон и сердце не стучит! Видно, я сам не способен испытывать страсть!"
Между тем Вера не шла у него с ума.
— Если она не любит меня, как говорит и как видно по всему, то зачем удержала меня? зачем позволила любить? Кокетство, каприз или... Надо бы допытаться... — шептал он.
Он искал глазами ее в саду и заметил у окна ее комнаты.
Он подошел к окну.
— Вера, можно прийти к тебе? — спросил он.
— Можно, только не надолго.
— Вот уж и не надолго! Лучше бы не предупреждала, а когда нужно — и прогнала бы, — сказал он, войдя и садясь напротив. — Отчего же не надолго?
— Оттого, что я скоро уеду на остров. Туда приедет Натали, и Иван Иванович, и Николай Иванович...
— Это священник?
— Да, он рыбу ловить собирается, а Иван Иванович зайцев стрелять.
— Вот и я бы пришел.
Она молчала.
— Или не надо?
— Лучше не надо, а то вы расстроите наш кружок. Священник начнет умные вещи говорить, Натали будет дичиться, а Иван Иванович промолчит все время.
— Ну, не приду! — сказал он и, положив подбородок на руки, стал смотреть на нее. Она оставалась несколько времени без дела, потом вынула из стола портфель, сняла с шеи маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.
— Что это, не письма ли?
— Да, две записки, одну в ответ на приглашение Натальи Ивановны. Кучер ждет.
Она написала несколько слов и запечатала.
— Послушайте, брат, — закричите кого-нибудь в окно.
Он исполнил ее желание, Марина пришла и получила приказание отдать записку кучеру Василью. Потом Вера сложила руки.
— А другую записку? — спросил Райский.
— Еще успею.
— А! Значит, секрет!
— Может быть!
— Долго ли, Вера, у тебя будут секреты от меня?
— Если будут, так будут всегда.
— Если б ты знала меня короче — ты бы их все вверила мне, сколько их ни есть.
— Зачем?
— Так нужно — я люблю тебя.
— А мне не нужно...
— Но ведь это единственный способ отделаться от меня, если я тебе несносен.
— Нет, с тех пор как вы несколько изменились, я не хочу отделываться от вас.
— И даже позволила любить себя...
— Я пробовала запретить — что же вышло?
— И ты решилась махнуть рукой?
— Да, оставить вам на волю, думала, лучше пройдет, нежели когда мешаешь. Кажется, так и вышло... Вы же сами учили, что "противоречия только раздражают страсть..."
— Какая, однако, ты хитрая! — сказал он, глядя на нее лукаво — А зачем остановила меня, когда я хотел уехать?
— Не уехали бы: история с чемоданом мне все рассказала.
— Так ты думаешь, страсть прошла?
— Никакой страсти не было: самолюбие, воображение. Вы артист, влюбляетесь во всякую красоту...
— Пожалуй, в красоту более или менее, но ты — красота красот, всяческая красота! Ты — бездна, в которую меня влечет невольно, голова кружится, сердце замирает — хочется счастья — пожалуй, вместе с гибелью. И в гибели есть какое-то обаяние...
— Это вы уже все говорили — и это нехорошо.
— Отчего нехорошо?
— Нехорошо!
— Да почему?
— Потому что... преувеличенно... следовательно — ложь.
— А если правда, если я искренен?
— Еще хуже.
— Почему?
— Потому что безнравственно.
— Вот тебе раз! Вера!.. Помилуй! ты точно бабушка!
— Да, на этот раз я на ее стороне.
— Безнравственно!
— Безнравственно: вы идете по следам Дон Жуана: но ведь и тот гадок...
— Говори мне, что я гадок, если я гадок, Вера, а не бросай камень в то, чего не понимаешь. Искренний Дон Жуан чист и прекрасен; он гуманный, тонкий артист, тип chef d′oeuvre[*] между человеками. Таких, конечно, немного. Я уверен, что в байроновском Дон Жуане пропадал художник. Это влечение к всякой видимой красоте, все более к красоте женщины, как лучшего создания природы, обличает высшие человеческие инстинкты, влечение и к другой красоте, невидимой, к идеалам добра, изящества души, к красоте жизни! Наконец под этими нежными инстинктами у тонких натур кроется потребность всеобъемлющей любви! В толпе, в грязи, в тесноте грубеют эти тонкие инстинкты природы... Во мне есть немного этого чистого огня, и если он не остался до конца чистым, то виноваты... многие... и даже сами женщины...
— Может быть, брат, я не понимаю Дон Жуана; я готова верить вам... Но зачем вы выражаете страсть ко мне, когда знаете, что я не разделяю ее?
— Нет, не знаю.
— Ах, вы все еще надеетесь! — сказала она с удивлением.
— Я тебе сказал, что во мне не может умереть надежда, пока я не узнаю, что ты не свободна, любишь кого-побудь...
— Хорошо, брат, положим, что я могла бы разделить вашу страсть — тогда что?
— Как что? Обоюдное счастье!
— Вы уверены, что могли бы дать его мне?
— Я — о боже, боже! — с пылающими глазами начал он, — да я всю жизнь отдал бы — мы поехали бы в Италию — ты была бы моей женой...
Она поглядела на него несколько времени.
— Сколько раз вы предлагали женщинам такое счастье? — спросила она.
— Бывали, конечно, встречи, но такого сильного впечатления никогда...
— Скажите еще, сколько раз говорили вы вот эти самые слова: не каждой ли женщине при каждой встрече?
— Что ты хочешь сказать этими вопросами, Вера? Может быть, я говорил и многим, но никогда так искренне...
Она глядела на него, а он на нее.
— Кто тебя развил так, Вера? — спросил он.
— Довольно, — перебила она. — Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы дали бы мне счастье на полгода, на год, может быть больше, словом до новой встречи, когда красота, новее и сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы за нею, а я потом — как себе хочу! Сознайтесь, что так?
— Почему ты знаешь это? Зачем так судишь меня легко? Откуда у тебя эти мысли, как ты узнала ход страстей?
— Я хода страстей не знаю, но узнала немного вас — вот и все.
— Что ж ты узнала и от кого?
— От вас самих.
— От меня? Когда?
— Какая же у вас слабая память! Не вы ли рассказывали, как вас тронула красота Беловодовой и как напрасно вы бились пробудить в ней... луч... или ключ... или... уж не помню, как вы говорили, только очень поэтически.
— Беловодова! Это — статуя, прекрасная, но холодная и без души. Ее мог бы полюбить разве Пигмалион.
— А Наташа?
— Наташа! Разве я тебе говорил о Наташе?
— Забыли!
— Наташа была хорошенькая, но бесцветная, робкая натура. Она жила, пока грели лучи солнца, пока любовь обдавала ее теплом, а при первой невзгоде она надломилась и зачахла. Она родилась, чтоб как можно скорее умереть.
— А о Марфеньке что говорили? Чуть не влюбились!
— Это все так, легкие впечатления, на один, на два дня... Все равно, как бы я любовался картиной... Разве это преступление — почувствовать прелесть красоты, как теплоты солнечных лучей, подчиниться на неделю-другую впечатлению, не давая ему серьезного хода?..
— А самое сильное впечатление на полгода? Так?
— Нет, не так. Если б, например, ты разделила мою страсть, мое впечатление упрочилось бы навсегда, мы бы женились... Стало быть — на всю жизнь. Идеал полного счастья у меня неразлучен с идеалом семьи...
— Послушайте, брат. Вспомните самое сильное из ваших прежних впечатлений и представьте, что та женщина, которая его на вас сделала, была бы теперь вашей женой...
— Кто тебя развивает, ты вот что скажи? А ты все уклоняешься от ответа!
— Да вы сами. Я все из ваших разговоров почерпаю.
— Ты прелесть, Вера, ты наслаждение! у тебя столько же красоты в уме, сколько в глазах! Ты вся — поэзия, грация, тончайшее произведение природы! — Ты и идея красоты, и воплощение идеи — и не умирать от любви к тебе? Да разве я дерево! Вон Тушин, и тот тает...
Она сделала движение.
— Оставим это. Ты меня не любишь, еще немного времени, впечатление мое побледнеет, я уеду, и ты никогда не услышишь обо мне. Дай мне руку, скажи дружески, кто учил тебя, Вера, — кто этот цивилизатор? Не тот ли, что письма пишет на синей бумаге?.. — Может быть — и он. Прощайте, брат, вы кстати напомнили. Мне надо писать...
— И вот счастье где: и "возможно" и "близко", а не дается! — говорил он.
— Вы можете быть по-своему счастливы и без меня, с другой...
— С кем, скажи! Где они, эти женщины!..
— А те, кто отдает внаймы сердце на месяц, на полгода, на год, — а не со мной! — прибавила она.
— И ты не веришь мне, и ты не понимаешь! Кто же поверит и поймет?
Он задумался, а она взяла бумагу, опять написала карандашом несколько слов и свернула записку.
— Не позвать ли Марину? — спросил он.
— Нет, не надо.
Она спрятала записку за платье на грудь, взяла зонтик, кивнула ему и ушла.
Райский, не сказавши никому ни слова в доме, ушел после обеда на Волгу, подумывая незаметно пробраться на остров, и высматривал место поудобнее, чтобы переправиться через рукав Волги. Переправы тут не было, и он глядел вокруг, не увидит ли какого-нибудь рыбака.
Он прошел берегом с полверсты и, наконец, набрел на мальчишек, которые в полусгнившей, наполненной до половины водой лодке удили рыбу. Они за гривенник с радостью взялись перевезти его и сбегали в хижину отца за веслами.
— Куда везти? — спросили они.
— Все равно, причаливайте, где хотите.
— Вон там можно выйти, — указывал один.
— Вон-вось где: тут барин с барыней недавно вылазили..
— Какой барин?
— Кто их знает! С горы какие-то!
Райский вышел из лодки и стал смотреть.
"Не Вера ли?" — думал он. Если она — он сейчас узнает ее тайну... У него забилось сердце. Он шел в осоке тихо, осторожно, боясь кашлянуть. Вдруг он услышал плеск воды, тихо раздвинул осоку и увидел... Ульяну Андреевну.
Она, закрытая совсем кустами, сидела на берегу, с обнаженными ногами, опустив их в воду, распустив волосы, и, как русалка, мочила их, нагнувшись с берега. Райский прошел дальше, обогнул утес: там, стоя по горло в воде, купался m-r Шарль.
Райский, не замеченный им, ушел и стал пробираться, через шиповник, к небольшим озерам, полагая, что общество, верно, расположилось там. Вскоре он услышал шаги неподалеку от себя и притаился. Мимо его прошел Марк.
Райский окликнул его.
— А, здравствуйте, — сказал Волохов, — от кого вы тут прячетесь?
— Я не прячусь... иначе бы не остановил вас.
— Да вы не от меня прячетесь, а от кого-нибудь другого. Признайтесь, вы ищете вашу красавицу-сестру? Нехорошо, нечестно: проиграли пари и не платите...
— Вы почем знаете, что она здесь?
— Я пошел было уток стрелять на озеро, а они все там сидят. И поп там, и Тушин, и попадья, и... ваша Вера, — с насмешкой досказал он. — Подите, подите туда.
— Я не хочу, я не туда шел.
— Не стыдитесь меня, я все вижу. Вы хотели робко посмотреть на нее издали — да? Вам скучно, постыло в доме, когда ее нет там.
— Какой вздор! я просто гулял...
— Давайте триста рублей!
Райский пошел опять туда, где оставил мальчишек. За ним шел и Марк. Они прошли мимо того места, где купался Шарль. Райский хотел было пройти мимо, но из кустов, навстречу им, вышел француз, а с другой стороны, по тропинке, приближалась Ульяна Андреевна, с распущенными, мокрыми волосами.
Оба хотели спрятаться, но Марк закричал им:
— Charme de vous voir tous les deux[*]! честь имею рекомендоваться!
M-r Шарль вышел из-за кустов.
— M-r Райский! M-r Шарль! — представлял насмешливо их Марк друг другу.
— Ульяна Андреевна! пожалуйте сюда, не прячьтесь! ведь видели: все свои лица, не бойтесь!
— Никто не боится! — сказала она, выходя нехотя и стараясь не глядеть на Райского.
— И оба мокрые! — прибавил Волохов.
— Самый неприятный мужчина в целом свете! — с крепкой досадой шепнула Ульяна Андреевна Райскому про Марка.
— Ну, прощайте, я пойду, — сказал Марк. — А что Козлов делает? Отчего не взяли его с собой проветрить? Ведь и при нем можно... купаться — он не увидит. Вон бы тут под деревцом из Гомера декламировал! — заключил он и, поглядевши дерзко на Ульяну Андреевну и на m-r Шарля, ушел.
— Il faut que je donne une bonne lecon a ce mauvais drole[*]! — хвастливо сказал m-r Шарль, когда Марк скрылся из вида.
Потом все воротились домой.
— Ну, вот, я тебе очень благодарен, — говорил Козлов Райскому, — что ты прогулялся с женой...
— На этот раз благодари вот m-r Шарля! — сказал Райский.
— Merci, merci, m-r Charles!
— Bien, tres bien, cher collegue[*]! — отвечал Шарль, трепля его по плечу.
Райский пришел домой злой, не ужинал, не пошутил с Марфенькой, не подразнил бабушку и ушел к себе. И на другой день он сошел такой же мрачный и недовольный.
Погода была еще мрачнее. Шел мелкий, непрерывный дождь. Небо покрыто было не тучами, а каким-то паром. На окрестности лежал туман.
Вера была тоже не весела. Она закутана была в большой платок и на вопрос бабушки, что с ней, отвечала, что у ней был ночью озноб.
Посыпались расспросы, упреки, что не разбудила, предложения — напиться липового цвета и поставить горчичники. Вера решительно отказалась, сказав, что чувствует себя теперь совсем здоровою.
Все трое сидели молча, зевали или перекидывались изредка вопросом и ответом.
— Вы были тоже на острове? — спросила Вера Райского.
— Да, — ты почем знаешь?
— Я слыхала, как Егор жаловался кому-то на дворе, что платье все в глине да в тине у вас — насилу отчистил: "Должно быть, на острове был", — говорил он.
— Ты все слышишь! — заметил он. — Я был не один; Марк был, еще жена Козлова...
— Вот нашел с кем гулять! У ней есть провожатый, — сказала бабушка, — m-r Шарль.
— И он был.
Опять замолчали и уже собирались разойтись, как вдруг явилась Марфенька.
— Ах, бабушка, как я испугалась! страшный сон видела! сказала она, еще не поздоровавшись. — Как бы не забыть!
— Какой такой, расскажи. Что это ты бледная сегодня?
— Рассказывай скорей! — говорил Райский. — Давайте сны рассказывать, кто какой видел. И я вспомнил свой сон: странный такой! Начинай, Марфенька! Сегодня скука, слякоть — хоть сказки давайте сказывать!
— Сейчас, сейчас, погодите, через пять минут приедет Николай Андреич, я при нем расскажу.
— Уж и через пять минут! — сказала бабушка, — почем ты знаешь? Дожидайся! он еще спит!
— Нет, приедет — я ему велела! — кокетливо возразила Марфенька. — Нынче крестят девочку в деревне, у Фомы: я обещала прийти, а он меня проводит...
— Так ты для деревенских крестин новое барежевое платье надела, да еще в этакий дождь! Кто тебя пустит? скинь, сударыня!
— Скину, бабушка, я надела только примерить.
— Ведь уж примеривали!
— Оставьте ее, бабушка, она жениху хочет показаться в новом платье.
Марфенька покраснела.
— Вот вы какие! я совсем не для того! — с досадой сказала она, что угадали, — пойду, сейчас скину...
Райский удержал ее за руку; она вырвалась, и только отворила дверь, как навстречу ей явился Викентьев и распростер руки, чтоб не пустить ее.
— Идите скорей — зачем опоздали? — говорила она, краснея от радости и отбиваясь, когда он хотел непременно поцеловать у ней руку.
— Что это у вас за гадкая привычка целовать в ладонь? — заметила она, отнимая у него руки, — всю руку изломаете!
— Ладонь такая тепленькая у вас, душистая, позвольте...
— Подите прочь! Вы еще с бабушкой не поздоровались!
Он поцеловал у бабушки руку, потом комически раскланялся с Райским и с Верой.
— Рассказывайте, что видели во сне, — сказал ему Райский, скорее, скорее!
— Нет, я прежде расскажу! — перебила Марфенька.
— Нет, позвольте, я видел отличный сон, — торопился сказать Викентьев, — будто я...
— Нет, дайте мне рассказать, — говорила Марфенька.
— Позвольте, Марфа Васильевна, а то забуду, — силился он переговорить ее, — ей-богу, я было и забыл совсем: будто я иду.
Она зажала ему рот рукой.
— По порядку, по порядку! — командовал Райский, — слово за Марфенькой. Марфа Васильевна, извольте!
— Я будто, бабушка... Послушай, Верочка, какой сон! Слушайте, говорят вам, Николай Андреич, что вы не посидите!.. На дворе будто ночь лунная, светлая, так пахнет цветами, птицы поют...
— Ночью? — сказал Викентьев.
— Соловьи все ночью поют! — заметила бабушка, взглянув на них обоих.
Марфенька покраснела.
— Вот теперь сбили с толку — я и не стану рассказывать!
— Нет, нет, говори, говорите!
— Ну, вот птицы...
— Птицы не поют ночью...
— Опять вы, Николай Андреич! не стану — вам говорят! А вот он ночью, бабушка, — живо заговорила она, указывая на Викентьева, — храпит
— Ты почем знаешь?
— Марина сказывала — она от Семена слышала...
— Это от золотухи: надо пить аверину траву, — заметила Татьяна Марковна.
— Я боюсь, кто храпит. Если б знала прежде, так бы...
Она вдруг замолчала.
— Что ж ты остановилась? — спросил Райский, — можно свадьбу расстроить. В самом деле, если он тебе будет мешать спать по ночам...
Марфенька покраснела, как вишня, и бросилась вон.
— Полно тебе, Борюшка! видишь, она договорилась до чего, да и сама не рада!
Викентьев догнал Марфеньку и привел назад.
— Я буду на ночь нос ватой затыкать, Марфа Васильевна, — сказал он.
Марфеньку усадили и заставили рассказывать сон.
— Вот будто я тихонько вошла в графский дом, — начала она, — прямо в галерею, где там статуи стоят. Вошла я и притаилась, и смотрю, как месяц освещал их все, а я стою в темном углу: меня не видать, а я их всех вижу. Только я стою, не дышу, все смотрю на них. Все переглядела — и Геркулеса с палицей, и Диану, и потом Венеру, и еще эту с совой, Минерву... И старика, которого змеи сжимают... как бишь его зовут... Только вдруг!.. (Марфенька сделала испуганное лицо и оглядывалась по сторонам) — и теперь даже страшно — так живо представилось.
— Ну, что вдруг? — спросила бабушка.
— Страшно, бабушка. Вдруг будто статуи начали шевелиться. Сначала одна тихо, тихо повернула голову и посмотрела на другую, а та тоже тихо разогнула и не спеша притянула к ней руку: это Диана с Минервой. Потом медленно приподнялась Венера — и не шагая... какой ужас!.. подвинулась, как мертвец, плавно к Марсу, в каске... Потом змеи, как живые, поползли около старика! он перегнул голову назад, у него лицо стали дергать судороги, как у живого, я думала, сейчас закричит! И другие все плавно стали двигаться друг к другу, некоторые подошли к окну и смотрели на месяц... Глаза у всех каменные, зрачков нет... Ух!
Она вздрогнула.
— Да это поэтический сон — я его запишу! — сказал Райский.
— Побежали дети в разные стороны, — продолжала Марфеньна, — и все тихо, не перебирая ногами... Статуи как будто советовались друг с другом, наклоняли головы, шептались... Нимбы взялись за руки и кружились, глядя на месяц... Я вся тряслась от страха. Сова встрепенулась крыльями и носом почесала себе грудь... Марс обнял Венеру, она положила ему голову на плечо, они стояли, все другие ходили или сидели группами. Только Геркулес не двигался. Вдруг и он поднял голову, потом начал тихо выпрямляться, плавно подниматься с своего места. Большой такой, до потолка! Он обвел всех глазами, потом взглянул в свой угол... и вдруг задрожал, весь выпрямился, поднял руку; все в один раз взглянули туда же, на меня — на минуту остолбенели, потом все кучей бросились прямо ко мне...
— Ну, что же вы, Марфа Васильевна? — спросил Викентьев.
— Как я закричу!
— Ну?
— Ну, и проснулась — и с полчаса все тряслась, хотела кликнуть Федосью, да боялась пошевелиться — так до утра и не спала. Уж пробило семь, как я заснула.
— Прелесть — сон, Марфенька! — сказал Райский. — Какой грациозный, поэтический! Ты ничего не прибавила?
— Ах, братец, да где же мне все это выдумать! Я так все вижу и теперь, что нарисовала бы, если б умела...
— Надо морковного соку выпить, — заметила бабушка, — это кровь очищает.
— Ну, теперь позвольте мне... — начал Викентьев торопливо, — я будто иду по горе, к собору, а навстречу мне будто Нил Андреич, на четвереньках, голый...
— Полно тебе, что это, сударь, при невесте!.. — остановила его Татьяна Марковна.
— Ей-богу, правда...
— Это нехорошо, не к добру
— Говорите, говорите! — одобрял Райский.
— А верхом на нем будто Полина Карповна, тоже...
— Перестанешь ли молоть? — сказала Татьяна Марковна, едва удерживаясь от смеху.
— Сейчас кончу. Сзади будто Марк Иванович погоняет Тычкова поленом, а впереди Опенкин, со свечой, и музыка...
Все захохотали.
— Все сочинил, бабушка, сейчас сочинил, не верьте ему! — сказала Марфенька.
— Ей-богу, нет! и все будто, завидя меня, бросились, как ваши статуи, ко мне, я от них: кричал, кричал, даже Семен пришел будить меня — ей-богу правда, спросите Семена!..
— Ну, тебе, батюшка, ужо на ночь дам ревеню или постного масла с серой. У тебя глисты должны быть. И ужинать не надо.
— Я напомню ужо бабушке: вот вам! — сказала Марфенька Викентьеву.
— Ну, Вера, скажи свой сон — твоя очередь! — обратился Райский к Вере.
— Что такое я видела? — старалась она припомнить, — да, молнию, гром гремел — и кажется, всякий удар падал в одно место...
— Какая страсть! — сказала Марфенька, — я бы закричала.
— Я была где-то на берегу, — продолжала Вера, — у моря, передо мной какой-то мост, в море. Я побежала по мосту — добежала до половины; смотрю, другой половины нет, ее унесла буря...
— Все? — спросил Райский.
— Все.
— И этот сон хорош, и тут поэзия!
— Я не вижу обыкновенно снов или забываю их, — сказала она, — а сегодня у меня был озноб: вот вам и поэзия!
— Да ведь все дело в ознобе и жаре; худо, когда ни того, ни другого нет.
— А вы, братец? теперь вам говорить! — напомнила ему Марфенька.
— Вообразите, я всю ночь летал.
— Как летали?
— Так: будто крылья явились.
— Это бывает к росту, — сказала бабушка, — кажется, тебе уж не кстати бы...
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей... Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк...
— Этот всем снится; вот сокровище далось: как пугало, — сказала Татьяна Марковна.
— Я его вчера видел с ружьем — на острове, он и приснился. Я ему стал кричать изо всей мочи, во сне, — продолжал Райский, — а он будто не слышит, все целится... наконец...
— Ну, братец, — ах, это интересно...
— Ну, я и проснулся!
— Только? ах, как жаль! — сказала Марфенька.
— А тебе хотелось, чтоб он меня застрелил?
— Чего доброго, от него станется и наяву, — ворчала бабушка. — А что он, отдал тебе восемьдесят рублей?
— Нет, бабушка, я не спрашивал.
— Все вы мало богу молитесь, ложась спать, — сказала она, — вот что! А как погляжу, так всем надо горькой соли дать, чтоб чепуха не лезла в голову.
— А вы, бабушка, видели какой-нибудь сон? расскажите. Теперь ваша очередь! — обратился к ней Райский.
— Стану я пустяки болтать!
— Расскажите, бабушка! — пристала и Марфенька.
— Бабушка, позвольте, я расскажу за вас, что вы видели? — вызвался Викентьев.
— А ты почем знаешь бабушкины сны?
— Я угадаю.
— Ну, угадывай.
— Вам снилось, — начал он, — что мужики отвезли хлеб на базар, продали и пропили деньги. Это во-первых...
Все засмеялись.
— Какой отгадчик! — сказала бабушка.
— Во-вторых, что Яков, Егор, Прохор и Мотька, пьяные, забрались на сеновал, закурили трубки и наделали пожар...
— Типун тебе, право — болтун этакий! Поди, я уши надеру!
— В-третьих, что все девки и бабы, в один вечер, съели все варенье, яблоки, растаскали сахар, кофе...
Опять смех.
— Что Савелий до смерти убил Марину...
— Полно, тебе говорят!.. — унимала сердито Татьяна Марковна.
— И, наконец, — торопливо досказывал он, так что на зубах вскочил пузырь, — что земская плиция в деревне велела делать мостовую и тротуары, а в доме поставили роту солдат...
— Вот, я же тебя, я же тебя — на, на, на! — говорила бабушка, встав с места и поймав Викентьева за убо. — А еще жених — болтает вздор какой!
— А ловко, мастерски подобрал! — поощрял Райский.
Марфенька смеялась до слез, и даже Вера улыбалась. Бабушка села опять.
— Это вам только лезет в голову такая бестолочь! — сказала она.
— Видите же и вы какие-нибудь сны, бабушка? — заметил Райский.
— Вижу, да не такие безобразные и страшные, как вы все.
— Ну, что, например, видели сегодня?
Бабушка стала припоминать.
— Видела что-то, постойте... Да: поле видела, на нем будто лежит... снег.
— А еще? — спросил Райский.
— А на снегу щепка...
— И все?
— Чего ж еще? И слава богу, кричать и метаться не нужно!
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь