В комнату вошел, или, вернее, вскочил — среднего роста, свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой человек, лет двадцати трех, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми глазами, с улыбкой, показывавшей ряд белых крепких зубов. В руках у него был пучок васильков и еще что-то бережно завернутое в носовой платок. Он все это вместе со шляпой положил на стул.
— Здравствуйте, Татьяна Марковна, здравствуйте, Марфа Васильевна! — заговорил он, целуя руку у старушки, потом у Марфеньки, хотя Марфенька отдернула свою, но вышло так, что он успел дать летучий поцелуй. — Опять нельзя — какие вы!.. — сказал он. — Вот я принес вам...
— Что это вы пропали: вас совсем не видать? — с удивлением, даже строго, спросила Бережкова. — Шутка ли, почти три недели!
— Мне никак нельзя было, губернатор не выпускал никуда; велели дела канцелярии приводить в порядок... — говорил Викентьев так торопливо, что некоторые слова даже не договаривал.
— Пустяки, пустяки! не слушайте, бабушка: у него никаких дел нет... сам сказывал! — вмешалась Марфенька.
— Ей-богу, ах, какие вы: дела по горло было. У нас новый правитель канцелярии поступает — мы дела скрепляли, описи делали... Я пятьсот дел по листам скрепил. Даже по ночам сидели... ей-богу...
— Да не божитесь! что это у вас за привычка божиться по пустякам: грех какой! — строго остановила его Бережкова.
— Как по пустякам: вон Марфа Васильевна не верят! а я, ей-богу...
— Опять!
— Правда ли, Татьяна Марковна, правда ли, Марфа Васильевна, что у вас гость: Борис Павлович приехал? Не он ли это, я встретил сейчас, прошел по коридору? Я нарочно пришел...
— Вот видите, бабушка? — перебила Марфенька, — он пришел братца посмотреть, а без этого долго бы пропадал! Что?
— Ах, Марфа Васильевна, какие вы! Я лишь только вырвался, так и прибежал! Я просился, просился у губернатора — не пускает: говорит, не пущу до тех пор, пока не кончите дела! У маменьки не был: хотел к ней пообедать в Колчино съездить — и то пустил только вчера, ей-богу...
— Здорова ли маменька? Что, у ней лишаи прошли?
— Проходят, покорно благодарю. Маменька кланяется вам, просит вас не забыть день ее именин...
— Покорно благодарю! Уж не знаю, соберусь ли я, сама стара, да и через Волгу боюсь ехать. А девочки мои...
— Мы без вас, бабушка, не поедем, — сказала Марфенька, — я тоже боюсь переезжать Волгу.
— Не стыдно ли трусить? — говорил Викентьев. — Чего вы боитесь? Я за вами сам приеду на нашем катере... Гребцы у меня все песенники...
— С вами ни за что и не поеду, вы не посидите ни минуты покойно в лодке... Что это шевелится у вас в бумаге? — вдруг опросила она. — Посмотрите, бабушка... ах, не змея ли?
— Это я вам принес живого сазана, Татьяна Марковна: сейчас выудил сам. Ехал к вам, а там на речке, в осоке, вижу, сидит в лодке Иван Матвеич. Я попросился к нему, он подъехал, взял меня, я и четверти часа не сидел — вот какого выудил! А это вам, Марфа Васильевна, дорогой, вон тут во ржи нарвал васильков...
— Не надо, вы обещали без меня не рвать — а вот теперь с лишком две недели не были, васильки все посохли: вон какая дрянь!
— Пойдемте сейчас нарвем свежих!..
— Дайте срок! — остановила Бережкова. — Что это вам не сидится? Не успели носа показать, вон еще и лоб не простыл, а уж в ногах у вас так и зудит? Чего вы хотите позавтракать: кофе, что ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, подь узнай, не хочет ли тот... Маркушка... чего-нибудь? Только сама не показывайся, а Егорку пошли узнать...
— Нет, нет, ничего не хочу, — заторопился Викентьев, — я съел целый пирог перед тем, как ехать сюда...
— Видите, какой он, бабушка! — сказала Марфенька, — пирог съел!
И сама пошла исполнить поручение бабушки, потом воротилась, сказав, что ничего не надо и что гость скоро собирается уйти.
— А здесь не накормили бы вас! — упрекнула Татьяна Марковна, — что вы назавтракались да пришли?
Викентьев сунулся было к Марфеньке.
— Заступитесь за меня! — сказал он.
— Не подходите, не подходите, не трогайте! — сердито говорила Марфенька.
Он не сидел, не стоял на месте, то совался к бабушке, то бежал к Марфеньке и силился переговорить обеих. Почти в одну и ту же минуту-лицо его принимало серьезное выражение, и вдруг разливался по нем смех и показывались крупные белые зубы, на которых, от торопливости его говора, или от смеха, иногда вскакивал и пропадал пузырь.
— Я ведь съел пирог оттого, что под руку подвернулся. Кузьма отворил шкаф, а я шел мимо — вижу пирог, один только и был.
— Вам стало жаль сироту, вы и съели? — договорила бабушка. Все трое засмеялись.
— Нет ли варенья, Марфа Васильевна: я бы поел...
— Вели принести — как не быть? А битого мяса не станете? Вчерашнее жаркое есть, цыплята...
— Вот бы цыпленка хорошо...
— Не давайте ему, бабушка: что его баловать? не стоит... — Но сама пошла было из комнаты.
— Нет, нет, Марфа Васильевна, и точно не надо, вы только не уходите: я лучше обедать буду. Можно мне пообедать у вас, Татьяна Марковна?
— Нет, нельзя, — сказала Марфенька.
— А ты не шути этим, — остановила ее бабушка, — он, пожалуй, и убежит. И видно, что вы давно не были, — обратилась она к Викентьеву, — стали спрашивать позволения отобедать!
— Покорно благодарю-с!.. Марфа Васильевна! куда вы? Постойте, постойте, и я с вами!..
— Не надо, не надо, не хочу! — говорила она. — Я велю вам зажарить вашего сазана и больше ничего не дам к обеду.
Она двумя пальцами взяла за голову рыбу, а когда та стала хлестать хвостом взад и вперед, она с криком: "Ай, ай!" — выронила ее на пол и побежала по коридору.
Он бросился за ней, и через минуту оба уже где-то хохотали, а еще через минуту послышались вверху звуки резвого вальса на фортепиано, с топотом ног над головой Татьяны Марковны, а потом кто-то точно скатился с лестницы, а дальше промчались по двору и бросились в сад, сначала Марфенька, за ней Викентьев, и звонко из саду доносились их говор, пение и смех.
Бабушка поглядела в окно и покачала головой. На дворе куры, петухи, утки с криком бросились в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев, женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились точно живые, и не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или маленькой женской ноги, два-три горшка с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели в рощу.
А через четверть часа уже оба смирно сидели, как ни в чем не бывало, около бабушки и весело смотрели кругом и друг на друга: он, отирая пот с лица, она, обмахивая себе платком лоб и щеки.
— Хороши оба: на что похожи! — упрекала бабушка. s301
— Это все он, — жаловалась Марфенька, — погнался за мной! Прикажите ему сидеть на месте.
— Нет, не я, Татьяна Марковна: они велели мне уйти в сад, а сами прежде меня побежали: я хотел догнать, а они...
— Он мужчина, а тебе стыдно, ты не маленькая! — журила бабушка.
— Вот видите, что я из-за вас терплю! — сказала Марфенька.
— Ничего, Марфа Васильевна, бабушки всегда немного ворчат — это их священная обязанность...
Бабушка услыхала.
— Что, что, сударь? — полусерьезно остановила его Татьяна Марковна, — подойдите-ка сюда, я, вместо маменьки, уши надеру, благо ее здесь нет, за этакие слова!
— Извольте, извольте, Татьяна Марковна, ах, надерите, пожалуйста! Вы только грозите, а никогда не выдерете...
Он подскочил к старушке и наклонил голову.
— Надерите, бабушка, побольнее, чтоб неделю красные были! — учила Марфенька.
— Ну, вы надерите! — сказал он ей, подставляя голову.
— Когда вы провинитесь передо мной, тогда надеру.
— Постойте еще, я Нилу Андреевичу пожалуюсь, перескажу, что вы сказали теперь... А еще любимец его! — говорила Татьяна Марковиа..
Викентьев сделал важную мину, стал посреди комнаты, опустил бороду в галстух, сморщился, поднял палец вверх и дряблым голосом произнес: "Молодой человек! твои слова потрясают авторитет старших!.."
Должно быть, очень было похоже на Нила Андреевича, потоиу что Марфенька закатилась смехом, а бабушка нахмурила было брови, но вдруг добродушно засмеялась и стала трепать его по плечу.
В кого это ты, батюшка, уродился такой живчик, да на все гораздый? — ласково говорила она. — Батюшка твой, царство ему небесное, был такой серьезный, слова на ветер не скажет, и маменьку отучил смеяться
— Ах, Марфа Васильевна, — заговорил Викентьев, — я достал вам новый романс и еще журнал, повесть отличная... забыл совсем...
— Где же они?
— В лодке у Ивана Матвеича оставил, все из-за этого сазана! Он у меня трепетался в руках — я книгу и ноты забыл... Я побегу сейчас — может быть, он еще на речке сидит — и принесу... Он побежал было и опять воротился.
— Я дамское седло достал, Марфа Васильевна: вам верхом ездить; графский берейтор берется в месяц вас выучить — хотите, я сейчас привезу...
— Ах, какой вы милый, какой вы добрый! — не вспомнясь от удовольствия, сказала Марфенька. — Как весело будет... ах, бабушка!
— Кто тебе позволит так проказничать? — строго заметила бабушка. — А вы что это, в своем ли уме: девушке на лошади ездить!
— А Марья Васильевна, а Анна Николаевна — как же ездят они?..
— Ну, им и отдайте ваше седло! Сюда не заносите этих затей: пока жива, не позволю. Этак, пожалуй, и до греха недолго: курить станет.
Марфенька надулась, а Викентьев постоял минуты две в недоумении, почесывая то затылок, то брови, потом вместо того, чтоб погладить волосы, как делают другие, поерошил их, расстегнул и застегнул пуговицу у жилета, вскинул легонько фуражку вверх и, поймав ее, выпрыгнул из комнаты, сказавши: "Я за нотами и за книгой — сейчас прибегу..." — и исчез.
Марфенька хотела тоже идти, но бабушка удержала ее.
— Послушай, душечка, подь сюда, что я тебе скажу, заговорила она ласково и немного медлила, как будто не решалась говорить.
Марфенька подошла, и бабушка поправляла ей волосы, растрепавшиеся немного от беготни по саду, и глядела на нее, как мать, любуясь ею.
— Что вы, бабушка? — вдруг спросила Марфенька, с удивлением вскинувши на старушку глаза и ожидая, к чему ведет это предисловие.
— Ты у меня добрая девочка, уважаешь каждое слово бабушки... не то что Верочка...
— Верочка тоже уважает вас: напрасно вы на нее...
— Ну, ты ее заступница! Уважает, это правда, а думает свое, значит, не верит мне: бабушка-де стара, глупа, а мы молоды, лучше понимаем, много учились, все знаем, все читаем. Как бы она не ошиблась... Не все в книгах написано!
Бережкова задумчиво вздохнула.
— Что же вы хотели сказать мне? — с любопытством спросила Марфенька.
— А вот что: ты взрослая девушка, давно невеста: так ты будь немножко пооглядчивее...
— Как это пооглядчивее, бабушка?
— Погоди, не перебивай меня. Ты вот резвишься, бегаешь, точно дитя, с ребятишками возишься...
— Разве я бегаю? Ведь я работаю, шью, вышиваю, разливаю чай, хозяйством занимаюсь...
— Опять перебила! Знаю, что ты умница, — ты клад, дай бог тебе здоровья, — и бабушки слушаешься! — повторила свой любимый припев старушка.
— Так за что же вы браните меня?
— Погоди, дай сказать слово! Где же я браню? Я говорю только, чтоб ты была посерьезнее...
— Как, уж и бегать нельзя: это разве грех? А вон братец говорит...
— Что он говорит?
— Что я слишком уж... послушная, без бабушки ни на шаг...
— А ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого что ли, братец хочет? Вот постой, я поговорю с ним...
— Нет, бабушка, не говорите, — он рассердится, что я пересказала вам...
— И хорошо сделала, и всегда так делай! Мало ли что он наговорит, братец твой! Видишь что: смущать вздумал девочку!
— Разве я девочка? — обидчиво заметила Марфенька. — Мне четырнадцать аршин на платье идет... Сами говорите, что я невеста!
— Правда, ты выросла, да сердце у тебя детское, и дай бог, чтоб долго таким осталось! А поумнеть немного не мешает.
— А зачем, бабушка: разве я дура? Братец говорит, что я проста, мила...что я хороша и умна как есть, что я...
Она остановилась.
— Ну, что еще?
— Что я "естественная"!..
Татьяна Марковна помолчала, по-видимому, толкуя себе значение этого слова. Но оно почему-то ей не понравилось.
— Братец твой пустяки говорит, — сказала она.
— Ведь он умный-преумный, бабушка.
— Ну, да — умнее всех в городе. И бабушка у него глупа: воспитывать меня хочет! Нет, ты старайся поумнеть мимо его, живи своим умом.
— Господи, ужель я дура такая?
— Нет, нет, ты, может быть, поумнее многих умниц... — бабушка взглянула по направлению к старому дому, где была Вера, — да ум-то у тебя в скорлупе, а пора смекать...
— Зачем же, бабушка?
— А хоть бы затем, внучка, чтоб суметь понять речи братца и ответить на них порядком. Он, конечно, худого тебе не пожелает; смолоду был честен и любил вас обеих: вон имение отдает, да много болтает пустого...
— Не все же он пустое болтает: иногда так умно и хорошо говорит...
— И Полина Карповна не дура: тоже хорошо говорит. Я не сравниваю Борюшку с этой козой, а хочу только сказать, — острота остротой, а ум умом! Вот ты и поумней настолько, чтоб знать, когда твой братец говорит с остротой, когда с умом. На остроту смейся, отвечай остротой, а умную речь принимай к сердцу. Острота фальшива, принарядится красным словцом, смехом, ползет, как змей, в уши, норовит подкрасться к уму и помрачить его, а когда ум помрачен, так и сердце не в порядке. Глаза смотрят, да не видят или видят не то...
— За что же вы, бабушка, браните меня? — с нетерпением спросила Марфенька.
У ней даже навернулись слезы.
— Вы говорите: не хорошо бегать, возиться с детьми, петь — ну, не стану...
— Боже тебя сохрани! Бегать, пользоваться воздухом — здорово. Ты весела, как птичка, и дай бог тебе остаться такой всегда, люби детей, пой, играй...
— Так за что же браните?
— Не браню, а говорю только: знай всему меру и пору. Вот ты давеча побежала с Николаем Андреевичем... Марфенька вдруг покраснела, отошла и села в угол. Бабушка пристально поглядела на нее и начала опять, тоном ниже и медленнее.
— Это не беда: Николай Андреич прекрасный, добрый — и шалун, такой же резвый, как ты, а ты у меня скромница, лишнего ни себе, ни ему не позволишь. Куда бы вы ни забежали вдвоем, что бы ни затеяли, я знаю, что он тебе не скажет непутного, а ты и слушать не станешь...
— Не прикажите ему приходить! — сердито заметила Марфенька. — Я с ним теперь слова не скажу...
— Это хуже: и он, и люди бог знает что подумают. А ты только будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: "Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним.."
Марфенька вспыхнула.
— Ты не красней: не от чего! Я тебе говорю, что ты дурного не сделаешь, а только для людей надо быть пооглядчивее! Ну, что надулась: поди сюда, я тебя поцелую!
Бережкова поцеловала Марфеньку, опять поправила ей волосы, все любуясь ею, и ласково взяла ее за ухо.
— Николай Андреич сейчас придет, — сказала Марфенька, — а я не знаю, как теперь мне быть с ним. Станет звать в сад, я не пойду, в поле — тоже не пойду и бегать не стану. Это я все могу. А если станет смешить меня — я уж не утерплю, бабушка, — засмеюсь, воля ваша! Или запоет, попросит сыграть: что я ему скажу?
Бабушка хотела отвечать, но в эту минуту ворвался в комнату Викентьев, весь в поту, в пыли, с книгой и нотами в руках. Он положил и то и другое на стол перед Марфенькой.
— Вот теперь уж... — торопился он сказать, отирая лоб и смахивая платком пыль с платья, — пожалуйте ручку! Как бежал — собаки по переулку за мной, чуть не съели...
Он хотел взять Марфеньку за руку, но она спрятала ее назад, потом встала со стула, сделала реверанс и серьезно, с большим достоинством произнесла:
— Je vous remercie, m-r Викентьев: vous etes bien aimable[*].
Он вытаращил глаза на нее, потом на бабушку, потом опять на нее, поерошил волосы, взглянул мельком в окно, вдруг сел и в ту же минуту вскочил.
— Марфа Васильевна, — заговорил он, — пойдемте в залу, к террасе — смотреть: сейчас молодые проедут...
— Нет, — важно сказала она, — merci, я не пойду: девице неприлично высовываться на балкон и глазеть...
— Ну, пойдемте же разбирать новый романс...
— Нет, благодарю: я ужо попробую одна или при бабушке...
— Пойдемте к роще — сядем там: я почитаю вам новую повесть.
Он взял книгу.
— Как это можно! — строго сказала Марфенька и взглянула на бабушку, — дитя, что ли, я?..
— Что это такое, Татьяна Марковна? — говорил растерянный Викентьев, — житья нет от Марфы Васильевны! Викентьев посмотрел на них обеих пристально, потом вдруг вышел на середину комнаты, сделал сладкую мину, корпус наклонил немного вперед, руки округлил, шляпу взял под мышку.
— Mille pardons, mademoiselle de vous avoir derangee[*], — говорил он, силясь надеть перчатки, но большие, влажные от жару руки не шли в них. — Sacrebleu! ca n′entre pas — oh, mille pardons, mademoiselle[*]...
— Полно вам, проказник, принеси ему варенья, Марфенька!
— Oh! Madame, je suis bien reconnaissant. Mademoiselle, je vous prie, restez de grace[*]! — бросился он, почтительно устремляя руки вперед, чтоб загородить дорогу Марфеньке, которая пошла было к дверям. — Vraiment, je ne puis pas: j′ai des visites a faire... Ah, diable, ca n′entre pas[*]...
Марфенька крепилась, кусала губы, но смех прорвался.
— Вот он какой, бабушка, — жаловалась она, — теперь m-r Шарля представляет: как тут утерпеть!
— А что, похоже? — спросил Викентьев.
— Полно вам, божьи младенцы! — сказала Татьяна Марковна, у которой морщины превратились в лучи и улыбка озарила лицо. — Подите, бог с вами, делайте, что хотите!
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь