Подошли и экзамены.
Несмотря на то, что Тема не пропускал ни одной церкви без того, чтобы не перекреститься, не ленился за квартал обходить встречного батюшку, или в крайнем случае при встречах хватался за левое ухо и скороговоркой говорил: "Чур, чур, не меня!", или усердно на том же месте перекручивался три раза, — дело, однако, плохо подвигалось вперед.
Дома тем не менее Тема продолжал взятый раньше тон.
— Выдержал?
— Выдержал.
— Сколько поставили?
— Не знаю, отметок не показывают.
— Откуда ж ты знаешь, что выдержал?
— Отвечал хорошо...
— Ну, сколько же, ты думаешь, тебе все-таки поставили?
— Я без ошибки отвечал...
— Значит, пять?
— Пять! — недоумевал Тема.
Экзамены кончились. Тема пришел с последнего экзамена.
— Ну?
— Кончил...
Опять ответ поразил мать какою-то неопределенностью.
— Выдержал?
— Да...
— Значит, перешел?
— Верно...
— Да когда же узнать-то можно?
— Завтра, сказали.
Назавтра Тема принес неожиданную новость, что он срезался по трем предметам, что передержку дают только по двум, но если особенно просить, то разрешат и по трем. Это-то последнее обстоятельство и вынудило его открыть свои карты, так как просить должны были родители.
Тема не мог вынести пристального, презрительного взгляда матери, устремленного на него, и смотрел куда-то вбок.
Томительное молчание продолжалось довольно долго.
— Негодяй! — проговорила наконец мать, толкнув ладонью Тему по лбу.
Тема ждал, конечно, сцены гнева, неудовольствия, упреков, но такого выражения презрения он не предусмотрел, и тем обиднее оно ему показалось. Он сидел в столовой и чувствовал себя очень скверно. С одной стороны, он не мог не сознавать, что все его поведение было достаточно пошло; но, с другой стороны, он считал себя уже слишком оскорбленным. Обиднее всего было то, что на драпировку в благородное негодование у него не хватало материала, и, кроме фигуры жалкого обманщика, ничего из себя и выкроить нельзя было. А между тем какое-то раздражение и тупая злость разбирали его и искали выхода. Отец пришел. Ему уже сказала мать.
— Болван! — проговорил с тем же оттенком пренебрежения отец. — В кузнецы отдам...
Тема молча высунул ему вдогонку язык и подумал: "Ни капельки не испугался". Тон отца еще больше опошлил перед ним его собственное положение. Нет! Решительно ничего нет, за что бы уцепиться и почувствовать себя хоть чуточку не так пошло и гадко! И вдруг светлая мысль мелькнула в голове Темы: отчего бы ему не умереть?! Ему даже как-то весело стало от мысли, какой эффект произвело бы это. Вдруг приходят, а он мертвый лежит. Вот тогда и сердись сколько хочешь! Конечно, он виноват — он понимал это очень хорошо, — но он умрет и этим вполне искупит свою вину. И это, конечно, поймут и отец и мать, и это будет для них вечным укором! Он отомстит им! Ему ни капли их не жалко, — сами виноваты! Тема точно снова почувствовал презрительный шлепок матери по лбу. Злое, недоброе чувство с новой силой зашевелилось в его сердце. Он злорадно остановил глаза на коробке спичек и подумал, что такая смерть была бы очень хороша, потому что будет не сразу и он успеет еще насладиться чувством удовлетворенного торжества при виде горя отца и матери. Он занялся вопросом, сколько надо принять спичек, чтоб покончить с собой. Всю коробку? Это, пожалуй, будет слишком много, он быстро умрет, а ему хотелось бы подольше полюбоваться. Половину? Тоже, пожалуй, много. Тема остановился почему-то на двадцати головках. Решив это, он сделал маленький антракт, так как, когда вопрос о количестве был выяснен, решимость его значительно ослабела. Он в первый раз серьезно вник в положение вещей и почувствовал непреодолимый ужас к смерти. Это было решающее мгновение, после которого, успокоенный каким-то подавленным сознанием, что дело не будет доведено до конца, он протянул руку к спичкам, отобрал горсть их и начал потихоньку, держа руки под столом, осторожно обламывать головки. Он делал это очень осторожно, зная, что спичка может вспыхнуть в руке, а это иногда кончается антоновым огнем. Наломав, Тема аккуратно собрал головки в кучку и некоторое время с большим удовольствием любовался ими в сознании, что их проглотит кто угодно, но только не он. Он взял одну головку и попробовал на язык: какая гадость!
С водой разве?!
Тема потянулся за графином и налил себе четверть стакана. Это много для одного глотка. Тема встал, на цыпочках вышел в переднюю и, чтоб не делать шума, выплеснул часть воды на стену. Затем он вернулся назад и остановился в нерешительности. Несмотря на то, что он знал, что это шутка, его стало охватывать какое-то странное волнение. Он чувствовал, что в его решимости не глотать спичек стала показываться какая-то страшная брешь: почему и в самом деле не проглотить? В нем уж не было уверенности, что он не сделает этого. С ним что-то происходило, чего он ясно не сознавал. Он, если можно так сказать, перестал чувствовать себя, как будто был кто-то другой, а не он. Это наводило на него какой-то невыразимый ужас. Этот ужас все усиливался и толкал его. Рука автоматично протянулась к головкам и всыпала их в стакан. "Неужели я выпью?! — думал он, поднимая дрожащей рукою стакан к побелевшим губам. Мысли вихрем завертелись в его голове. "Зачем? Разве я не виноват действительно? Я, конечно, виноват. Разве я хочу нанести такое горе людям, для которых так дорога моя жизнь? Боже сохрани! Я люблю их..."
— Артемий Николаевич, что вы делаете?! — закричала Таня не своим голосом.
У Темы мелькнула только одна мысль, чтобы Таня не успела вырвать стакан. Судорожным, мгновенным движением он опрокинул содержимое в рот. Он остановился с широко раскрытыми, безумными от ужаса глазами.
— Батюшки! — завопила режущим, полным отчаяния голосом Таня, стремглав бросаясь к кабинету. — Барин... барин!..
Голос ее обрывался какими-то воплями:
— Артемий... Николаич... отравились!!
Отец бросился в столовую и остановился, пораженный идиотским лицом сына.
— Молока!
Таня бросилась к буфету.
Тема сделал слабое усилие и отрицательно качнул головой.
— Пей, негодяй, или я расшибу твою мерзкую башку об стену! — закричал неистово отец, схватив сына за воротник мундира.
Он так сильно сжимал, что Тема, чтоб дышать, должен был наклониться, вытянуть шею и в таком положении, жалкий, растерянный, начал жадно пить молоко.
— Что такое?! — вбежала мать.
— Ничего, — ответил взбешенным, пренебрежительным голосом отец, — фокусами занимается.
Узнав, в чем, дело, мать без сил опустилась на стул.
— Ты хотел отравиться?!
В этом вопросе было столько отчаянной горечи, столько тоски, столько чего-то такого, что Тема вдруг почувствовал себя как бы оторванным от прежнего Темы, любящего, нежного, и его охватило жгучее, непреодолимое желание во что бы то ни стало, сейчас же, сию секунду снова быть прежним мягким, любящим Темой. Он стремглав бросился к матери, схватил ее руки, крепко сжал своими и голосом, доходящим до рева, стал просить:
— Мама, непременно прости меня! Я буду прежний, но забудь все! Ради бога, забудь!
— Все, все забыла, все простила, — проговорила испуганная мать.
— Мама, голубка, не плачь, — ревел Тема, дрожа, как в лихорадке.
— Пей молоко, пей молоко! — твердила растерянно, испуганно мать, не замечая, как слезы лились у нее по щекам.
— Мама, не бойся ничего! Ничего не бойся! Я пью, я уже три стакана выпил. Мама, это пустяки, вот, смотри, все головки остались в стакане. Я знаю, сколько их было... Я знаю... Раз, два, три...
Тема судорожно считал головки, хотя перед ним была одна сплошная, сгустившаяся масса, тянувшаяся со дна стакана к его краям...
— Четырнадцать! Все! Больше не было, — я ничего не выпил... Я еще один стакан выпью молока.
— Боже мой, скорей за доктором!
— Мама, не надо!
— Надо, мой милый, надо!
Отец, возмущенный всей этой сценой, не выдержал и, плюнув, ушел в кабинет.
— Милая мама, пусть он идет, я не могу тебе сказать, что я пережил, но если б ты меня не простила, я не знаю... я еще бы раз... Ах, мама, мне так хорошо, как будто я снова родился! Я знаю, мама, что должен искупить перед тобою свою вину, и знаю, что искуплю, оттого мне так легко и весело. Милая, дорогая мама, поезжай к директору и попроси его, — я выдержу передержку, я знаю, что выдержу, потому что я знаю, что я способный и могу учиться.
Тема, не переставая, все говорил, говорил и все целовал руки матери. Мать молча, тихо плакала. Плакала и Таня, сидя тут же на стуле.
— Не плачь, мама, не плачь, — повторял Тема. — Таня, не надо плакать.
Исключительные обстоятельства выбили всех из колеи. Тема совершенно не испытывал той обычной, усвоенной манеры отношения сына к матери, младшего к старшему, которая существовала обыкновенно. Точно перед ним сидел его товарищ, и Таня была товарищ, и обе они и он попали неожиданно в какую-то беду, из которой он, Тема, знает, что выведет их, но только надо торопиться.
— Поедешь, мама, к директору? — нервно, судорожно спрашивал он.
— Поеду, милый, поеду.
— Непременно поезжай. Я еще стакан молока выпью. Пять стаканов, больше не надо, а то понос сделается. Понос очень нехорошо.
Мысли Темы быстро перескакивали с одного предмета на другой, он говорил их вслух, и чем больше говорил, тем больше ему хотелось говорить и тем удовлетвореннее он себя чувствовал.
Мать со страхом слушала его, боясь этой бесконечной потребности говорить, с тоской ожидая доктора. Все ее попытки остановить сына были бесполезны, он быстро перебивал ее:
— Ничего, мама, ничего, пожалуйста, не беспокойся.
И снова начинался бесконечный разговор.
Вошли дети, гулявшие в саду. Тема бросился к ним и, сказав: "Вам нельзя тут быть", — запер перед ними дверь.
Наконец приехал доктор, осмотрел, выслушал Тему, потребовал бумаги, перо, чернила, написал рецепт и, успокоив всех, остался ждать лекарства. У Темы начало жечь внутри.
— Пустяки, — проговорил доктор, — сейчас пройдет.
Когда принесли лекарство, доктор молча, тяжело сопя, приготовил в двух рюмках растворы и сказал, обращаясь к Теме:
— Ну, теперь закусите вот этим все ваши разговоры. Отлично! Теперь вот это! Ну, теперь можете продолжать.
Тема снова начал, но через несколько минут он как-то сразу раскис и вяло оборвал себя:
— Мама, я спать хочу.
Его сейчас же уложили, и, под влиянием порошков, он заснул крепким детским сном.
На другой день Тема был вне всякой опасности и хотя ощущал некоторую слабость и боль в животе, но чувствовал себя прекрасно, был весел и с нетерпением гнал мать к директору. Только при появлении отца он умолкал, и было что-то такое в глазах сына, от чего отец скорее уходил к себе в кабинет. Приехал доктор, и мать, оставив Тему на его попечении, уехала к директору.
— Я сяду заниматься, чтобы не терять времени, — заявил весело Тема.
— Вот и отлично, — ответил доктор.
Тема забрал книги и отправился в маленькую комнатку, а доктор ушел в кабинет к старику Карташеву.
Когда разговор коснулся текущих событий, генерал не утерпел, чтобы не пожаловаться на жену за неправильное воспитание сына.
— Да, нервно немножко... — проговорил доктор как-то нехотя. — Век такой... Вы, однако, с сыном-то все-таки помягче, а то ведь можно и совсем свихнуть мальчугана... Нервы у него не вашего времени...
— Пустяки, весь он в меня...
— Может, в вас он... да уж... одним словом, надо сдерживать себя.
— Пропал мальчик, — с отчаянием в голосе произнес отец.
Доктор добродушно усмехнулся.
— Славный мальчик, — заметил он и забарабанил пальцами по столу.
— Эх! — махнул огорченно отец и зашагал угрюмо по комнате.
Приехала мать с радостным лицом.
— Разрешил?! — спросил Тема, выскакивая с латинской грамматикой. — Мама, я вот уже сколько прошел!
Неделя промелькнула для Темы незаметно. Он не мог оторваться от книг. В голову, строчка за строчкой, вкладывались страницы книги, как в какой-то, мешок. Иногда он закрывал глаза и мысленно пробегал пройденное, и все в систематическом порядке, рельефно и выпукло проносилось перед ним. Довольный опытом, Тема с новым жаром продолжал занятия. Передержка была по русскому, латинскому и географии, но уже она сидела вся в голове. Иногда он звал сестру и говорил ей:
— Экзаменуй меня.
Зина добросовестно принималась спрашивать, и Тема без запинки отвечал с малейшими деталями. В награду Зина говорила огорченно:
— Стыдно с такими способностями так лениться.
— Я на будущий год буду отлично заниматься, сяду на первую скамейку и буду первым учеником.
— Ну да...
— Хочешь пари?
— Не хочу.
— А-га, знаешь, что могу!
— Конечно, можешь — да не будешь.
— Буду, если Маня меня будет любить.
Зина засмеялась.
— Будет любить?
— Не знаю... если заслужишь.
— А я знаю, что она меня любит!
— И неправда.
— А зачем не смотришь? А я знаю, что она тебе говорила в беседке.
— Ну, что?
— Не скажу.
— А я скажу, если хочешь: она говорила, что ты ей надоел.
Тема озадаченно посмотрел на Зину и потом весело закричал:
— Неправда, неправда! А зачем она мне сказала, что любит Жучку, потому что это моя собака?
— А ты и уши развесил.
— А-га! — торжествовал Тема. — Передай ей, когда увидишь, что я влюблен в нее и хочу жениться на ней.
— Скажите пожалуйста! Так и пойдет она за тебя.
— А почему не пойдет?
— Так...
В день экзамена Таня разбудила Тему на заре, и он, забравшись в беседку, все три предмета еще раз бегло просмотрел. От волнения он не мог ничего есть и, едва выпив стакан чаю, поехал с неизменным Еремеем в гимназию. Директор присутствовал при всех трех экзаменах. Тема отвечал без запинки.
По исхудалому, тонкому, вытянутому лицу Темы видно было, что не даром дались ему его знания.
Директор молча слушал, всматривался в мягкие, горящие внутренним огнем глаза Темы и в первый раз почувствовал к нему какое-то сожаление.
По окончании последнего экзамена он погладил его по голове и проговорил:
— Отличные способности. Могли бы быть украшением гимназии. Будете учиться?
— Буду, — прошептал, вспыхнув, Тема.
— Ну, ступайте домой и передайте вашей матушке, что вы перешли в третий класс.
Счастливый Тема выскочил, как бомба, из гимназии.
— Еремей, я перешел! Все экзамены выдержал, все без запинки отвечал.
— Слава богу, — заерзал, облегченно вздыхая, Еремей. — Чтоб оны вси тые екзамены сказылысь! — разразился он неожиданной речью. — Дай бог, щоб их вси уж покончали, да в офицеры б вас произвели, — щоб вы, як папа ваш, енералом булы.
Выговорив такую длинную тираду, Еремей успокоился и впал в свое обычное, спокойное состояние.
Тема мысленно усмехнулся его пожеланиям и, усевшись поудобнее в экипаж, беззаботно отдался своему праздничному настроению.
— Ну? — встретила его мать у калитки.
— Выдержал.
— Слава богу, — и мать медленно перекрестилась. — Перекрестись и ты, Тема.
Но Теме показалось вдруг обидным креститься: за что? он столько уже крестился и всегда, пока не стал учиться, резался.
— Я не буду креститься, — буркнул обиженный Тема.
— Тема, ты серьезно хочешь вогнать меня в могилу? — спросила его холодно мать.
Тема молча снял шапку и перекрестился.
— Ах, какой глупый мальчик! Если ты и занимался и благодаря этому и своим способностям выдержал, так кто же тебе все дал? Стыдно! Глупый мальчик.
Но уж эта нотация была сделана таким ласкающим голосом, что Тема, как ни желал изобразить из себя обиженного, не удержался и распустил губы в довольную, глупую улыбку.
"Да, уж такой возраст!" — подумала мать и, ласково притянув Тему, поцеловала его в голову. Мальчик почувствовал себя тепло и хорошо и, поймав руку матери, горячо ее поцеловал.
— Ну, зайди к папе и обрадуй его... ласково, как ты умеешь, когда захочешь.
Окрыленный, Тема вошел в кабинет и в один залп проговорил:
— Милый папа, я перешел в третий класс.
— Умница, — ответил отец и поцеловал сына в лоб.
Тема, тоже с чувством, поцеловал у него руку и с облегченным сердцем направился в столовую.
Он с наслаждением увидел чисто сервированный стол, самовар, свой собственный сливочник, большую двойную просфору — его любимое лакомство к чаю. Мать налила сама в граненый стакан прозрачного, немного крепкого, как он любил, горячего чаю. Он влил в стакан весь сливочник, разломил просфору и с наслаждением откусил какой только мог большой кусок.
Зина, потягиваясь и улыбаясь, вышла из маленькой комнаты.
— Ну? — спросила она.
Но Тема не удостоил ее ответом.
— Выдержал, выдержал, — проговорила весело мать.
Напившись чаю, Тема хотя и нехотя, но передал все, не пропустив и слов директора.
Мать с наслаждением слушала сына, облокотившись на стол.
В эту минуту, если б кто захотел написать характерное выражение человека, живущего чужой жизнью, — лицо Аглаиды Васильевны было бы высокоблагородной моделью. Да, она уж не жила своей жизнью, и все и вся ее заключалось в них, в этих подчас и неблагодарных, подчас и ленивых, но всегда милых и дорогих сердцу детях. Да и кто же, кроме нее, пожалеет их? Кому нужен испошленный мальчишка и в ком его глупая, самодовольная улыбка вызовет не раздражение, а желание именно в такой невыгодный для него момент пожалеть и приласкать его?
— Добрый человек директор, — задумчиво произнесла Аглаида Васильевна, прислушиваясь к словам сына.
Тема кончил и без мысли задумался.
"Хорошо, — пронеслось в его голове. — А что было неделю тому назад?!"
Тема вздрогнул: неужели это был он?! Нет, не он! Вот теперь это он.
И Тема ласково, любящими глазами смотрел на мать.
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2025. Произведения русской и зарубежной классической литературы бесплатно, полностью и без регистрации.
Обратная связь